То, о чем Лавкрафт мечтал, было просто привычностью - привычностью обстановки в расово и культурно однородном Провиденсе, где прошла его юность. В заявлении Лавкрафта, что искусство должно удовлетворять нашу "ностальгию... по вещам, что мы некогда знали" ("Наследие или модернизм"), читается тоска по родному дому, которую он ощущал, когда - "неассимилируемый чужак" в Нью-Йорке или даже в осовремененном Провиденсе - наблюдал всю нарастающую урбанизацию и расовую неоднородность своего родного района (и всей страны). Расизм был для него оплотом против признания того, что его идеал чисто англосаксонской Америки больше нежизнеспособен и вряд ли сможет вернутся.
В общем и целом, усиливающаяся расовая и культурная неоднородность общества была для Лавкрафта главным символом перемены - перемены, которая происходила слишком быстро, чтобы он мог ее принять. Частота, с которой он в последние годы жизни твердил - "перемена по сути нежелательна"; "Перемена - враг всего, что действительно стоит лелеять и хранить", - красноречиво говорит о безумной жажде социальной стабильности и о вполне искренней вере (и нельзя сказать, чтобы заслуживающей презрения), что такая стабильность - необходимая предпосылка существования жизненной и мощной культуры.
Последние годы жизни Лавкрафта были и омрачены большими трудностями (болезненные неудачи с публикациями его лучших работ и последовавшая депрессия и разочарование в их достоинствах; усиливающаяся нищета; и, в конце концов, начало смертельной болезни), и освещены радостными моментами (поездки по восточному побережью; интеллектуальный стимул в виде переписки со множеством выдающихся коллег; льстящее самолюбию положение в крошечных мирках любительской журналистики и фэнтези). Вплоть до самого конца Лавкрафт продолжал биться - главным образом в письмах - над фундаментальными проблемами политики, экономики, общества и культуры, демонстрируя широту эрудиции, остроту логики и глубокую человечность, порожденную мощной наблюдательностью и опытом, которую трудно представить у "эксцентричного затворника", столь робко вышедшего из добровольного отшельничества в 1914 г. Жаль, что его преимущественно приватные выступления никак не повлияли на интеллектуальный уровень эпохи; однако его неисчерпаемая интеллектуальная энергия (даже на финальных стадиях рака) столь ярко свидетельствует о его мужестве и преданности жизни разумом, что иного нельзя и желать. Сам Лавкрафт, во всяком случае, определенно, не считал, что его усилия тратятся впустую.
24. В конце жизни (1935-1937)
Я привык быть закоснелым тори, но только по традиции и из привязанности к старине - и потому что я никогда всерьез не размышлял о гражданском обществе, промышленности и будущем. Депрессия - и сопутствующее ей оглашение промышленных, финансовых и правительственных проблем - вывела меня из летаргии и вынудила пересмотреть исторические факты в свете несентиментального научного анализа; и вскоре я осознал, каким же ослом я был. Либералы, над которыми я привык смеяться, на самом деле, были правы - поскольку жили настоящим, а я жил прошлым. Они использовали науку, а я - романтическую приверженность старине. Наконец-то я начал хоть немного понимать, как работает капитализм - всегда сгребая в груды капитал и обедняя народные массы, пока напряжение не становится столь невыносимым, что приводит к принудительным реформам.
Повесть "За гранью времен" так и оставалась рукописью; Лавкрафт было настолько неуверен в ее качестве, что не знал - перепечатать ее или разорвать на части. Наконец, в конце февраля 1935 г. он, в своего рода жесте отчаяния, послал тетрадку с рукописным оригиналом Огюсту Дерлету - как будто больше не желал ее видеть. Дерлет на долгие месяцы положил ее под сукно - очевидно, даже не сделав попытки прочесть.
Тем временем, в "середине февраля" пришло пятое предложение от издателя, готового выпустить сборник рассказов Лавкрафта, - на сей раз при содействии Дерлета. Он настойчиво предлагал собственным издателям, Loring и Mussey (которые публиковали не только его детективные романы про судью Пека, но и "Place of Hawks"), подумать насчет томика рассказов Лавкрафта. В конце мая дело выглядело не слишком перспективно: "Масси колеблется; его жене (она в деле) не нравятся рассказы и хочется их завернуть; и Лоринг их не прочел". Недвусмысленный отказ пришел в середине июля. Реакция Лавкрафта типична: "С моим писательством практически покончено. Больше никаких обращений к издателям".