Миссис Пасмо первая захлопала в ладоши.
— Иди и покажи им, сынок, — сказал отец, и я, сам не знаю как, поднялся на ноги и побрел к сцене.
Подходя к сцене, объятый смертельным ужасом, я услышал позади хихиканье Дэви Рэя и короткий шлепок подзатыльника, которым наградил Дэви его отец. Мистер Дин передал мне мой рассказ, а миссис Пасмо опустила пониже микрофон, чтобы я мог говорить в него, не задирая голову слишком высоко. Встав перед микрофоном, я взглянул вниз на море лиц: казалось, все лица сливаются, расплываются и перемешиваются, превращаясь в одну общую массу глаз, носов и ртов. Внезапно ледяной ужас окатил мне спину: перед выходом на сцену я не проверил ширинку! Что, если мои брюки зияют сейчас прорехой? Можно ли проверить это прямо сейчас? Как это будет выглядеть со сцены? Краем глаза я заметил фотографа из “Журнала” с массивным фотоаппаратом в руках; стеклянный выпуклый глаз-объектив был направлен прямо на меня. Мое сердце билось как пойманная в силки птица. В животе что-то отчаянно урчало и перекатывалось, и, прислушиваясь к своим внутренностям, я ясно и отчетливо осознавал, что, случись со мной это сейчас, перед лицом почтенной публики, я уже никогда не смогу выйти на белый свет. В зале кто-то кашлянул и прочистил горло. Все глаза как один были устремлены на меня. Листки с рассказом задрожали в моих руках.
— Ну, Кори, можно начинать, — подала за моей спиной голос миссис Пасмо.
Опустив глаза, я отыскал заголовок и начал зачитывать его, но мешало мне говорить что-то, напоминавшее крохотных морских ежей, что образовалось к тому времени в моем горле, примерно там, откуда выходят слова. По краям поля моего зрения стала сгущаться тьма: что, если я потеряю сознание и грохнусь на сцену перед всеми этими людьми? Появится ли тогда моя фотография на первой странице “Журнала” и что это будет за фотография? Я лежу на полу с закатившимися под лоб глазами, а в распахнутой ширинке красуются мои белые трусы?
— Поторопись, Кори, у тебя не так много времени, — снова раздался за моей спиной тихий голос миссис Пасмо, после чего во мне испарились последние остатки мужества. Мои нервы сдавали.
Мои глаза, которые, как мне казалось, вот-вот выскочат из орбит, оторвались от листка с рассказом и снова рывком перескочили к аудитории. Я отчетливо разглядел Дэви Рэя, Бена и Джонни. Они больше не улыбались: это был дурной знак. Я увидел, как мистер Джордж Игерс смотрит на свои наручные часы: еще один дурной знак. Я услышал, как какие-то злобные чудовища шепчутся друг с другом:
“Он до смерти напуган, бедный мальчик”.
После этого я увидел, как в самом конце зала со своего места поднялась Леди. Взгляд ее глаз за тонкой пеленой вуали был спокоен и холоден, словно море в штиль. Ее упрямый подбородок поднялся, и губы прошептали короткое обращение ко мне, всего одно слово: “Смелее”.
Я глубоко вздохнул. Мои легкие скрипели и грохотали, подобно тому как скрипит и грохочет товарняк, переправляющийся через старый шаткий железнодорожный мост. Я добился своего, мое время настало; я стоял на сцене и должен был довести начатое до конца. Я обязан был взять себя в руки и двигаться дальше, а там будь что будет.
— Перед восходом… — начал я.
Мой голос, во сто крат усиленный динамиками, прогрохотал под сводами библиотечного зала, и я в ужасе снова замолчал. Позади меня уже стояла миссис Пасмо, ее рука лежала у меня на плече — миссис Пасмо пыталась меня успокоить.
— ..солнца, — закончил я. — К-к-кори Мэкинсон. Я начал читать свой рассказ. Я мог бы не смотреть на листы: я знал рассказ наизусть, помнил в нем каждое слово и каждый знак препинания. Мне казалось, что голос мой принадлежит кому-то другому, но рассказ, который читал этот голос, был моим и только моим. Переходя от одного предложения к другому, я слышал, как в зале стихает кашель и замолкают шепотки. Кто-то поднес кулак к губам, чтобы прочистить горло, да так и остался сидеть с поднятой рукой. Я читал и читал, будто шел тропинкой через знакомый с детства лес; я знал, что наступит через миг и чего ждать в начале следующей страницы, и это несло успокоение. Через минуту я уже настолько освоился, что решился поднять глаза и взглянуть на слушателей. Я увидел лица зрителей и ясно почувствовал это.
Я впервые испытал это ощущение, такое отчетливое и ясное, и подобно любому первому, самому острому переживанию воспоминания о нем остались со мной на всю жизнь. Не знаю, что это было, я не мог описать этого словами, но чувство и сопряженное с ним знание закралось в мою душу и осталось там на веки вечные, поселилось там навсегда. Все, кто находился в зале, смотрели на меня и, что самое главное, слушали внимательнейшим образом. Слова, срывавшиеся с моих губ — слова, которые я зачал, которым дал жизнь, — обращали время в ничто; мои слова объединяли зрителей и уносили их в путешествие общих грез и видений, звуков и мыслей; мои слова достигали сознания и памяти людей, никогда раньше даже не задумывавшихся о том, что же на самом деле случилось в то холодное мартовское утро на берегу озера Саксон. Глядя на этих людей, я мог поспорить на что угодно, что они едут вместе со мной и моим отцом по темным улицам нашего города в пикапе — я заставил их выбраться из теплой постели и отправиться вместе с нами в эту раннюю поездку. Но самое главное: все они именно этого и хотели, они хотели, чтобы я вел их дальше и дальше, к развязке рассказа, к тому, чем все кончится.
Само собой, я понял это гораздо позже. В тот же миг меня больше всего поразило, до чего тихо и неподвижно все сидели и как внимательно меня слушали. Казалось, я отыскал ключ к машине времени. Я открыл в себе источник силы, о которой раньше даже не подозревал. Я нашел волшебную шкатулку, имя которой было “пишущая машинка”.
Сразу голос, звучавший рядом со мной, стал громче и уверенней. Постепенно мой голос поднялся от неразборчивого и едва слышного шепота до чистоты и выразительной силы лучших ораторов. Я потрясение наслаждался происходящим. Я действительно — и это чистая правда — получал удовольствие от того, что читал свое произведение вслух со сцены другим людям.