Словом, я ни в чем не солгала — на это я была неспособна,— но я все рисовала в возвышенном стиле, делая это бессознательно, руководясь своим чувством.
Прелестная Вартон слушала меня с жалостью, вздыхала вместе со мной, мешала свои слезы с моими — ведь мы обе плакали: она над моей, а я над ее участью.
Я рассказала ей о том, как приехала в Париж с сестрой священника и как она тут умерла; в моем повествовании характер этой женщины был столь же величественным, как и мои приключения.
Чувства ее, говорила я, исполнены были благородства, ее добродетель была любезна сердцу; она воспитывала меня бережно и с глубокой нежностью; она, несомненно, стояла выше того положения, в котором жили она и ее брат, сельский священник (и это тоже была правда).
Затем я описала, в каком положении я осталась после смерти моей воспитательницы, и то, что я говорила, терзало сердце.
Отец Сен-Венсан, господин де Клималь, имени коего я не назвала (если б даже мне захотелось его назвать, то и благодарность и уважение к его памяти не дали бы мне это сделать); оскорбление, которое он мне нанес, его раскаяние, искупление вины, даже Дютур, к коей он поместил меня со столь низкими целями,— все нашло свое место в моем повествовании, так же как и благодеяния госпожи де Миран, которую я пока назвала лишь «дамой, встретившейся мне», решив открыть ее имя позднее, иначе мой рассказ лишился бы своего романического характера. Я не упустила и того, что приключилось со мною, когда я упала на улице, выйдя из церкви, не забыла сказать также о любезном и знатном молодом человеке, в дом которого меня тогда отнесли. Быть может, продолжая свое повествование, я сообщила бы мадемуазель Вартон, что это был тот самый молодой человек, который помогал приводить ее в чувство, что дама, которую она видела с ним, — его родная мать и что я вскоре выйду за него замуж, но тут явилась послушница и позвала нас ужинать; это помешало мне продолжить рассказ и ознакомить мадемуазель Вартон с важными обстоятельствами — ведь я остановилась на моей первой встрече с госпожой де Миран, и ничего из сказанного мною моя новая подруга не могла применить к тем лицам, коих она видела вместе со мной.
Мы пошли в трапезную. За ужином мадемуазель Вартон все жаловалась на головную боль, ей даже пришлось выйти из-за стола и вернуться в свою комнату; я последовала за нею, но так как она нуждалась в отдыхе, я ушла, поцеловав ее на прощание, совсем и не думая о том, что произошло во время ее обморока.
На следующее утро я встала раньше обычного и отправилась навестить больную: ей собирались пустить кровь. Полагая, что кровь отворяют только при серьезных болезнях, я расплакалась, она сжала мою руку и постаралась успокоить меня.
— Это пустяки, дорогой друг,— сказала мне она.— Просто я вчера очень волновалась, что вызвало легкое недомогание; меня немного лихорадит, вот и все.
Она оказалась права. От кровопускания лихорадка спала, на следующий день мадемуазель Вартон стало лучше, а то, что я так близко приняла к сердцу ее краткий недуг, доказало ей мое нежное расположение к ней и усилило ее собственную приязнь ко мне, которую подвергла более серьезному испытанию болезнь, вскоре постигшая меня.
Во второй половине дня она уже встала с постели; я хотела подойти к столу и взять свое рукоделие, лежавшее там, но вдруг у меня так сильно закружилась голова, что мне пришлось позвать на помощь.
В комнате, кроме мадемуазель Вартон, была лишь та монахиня, которая меня любила и которую я тоже любила. Мадемуазель Вартон оказалась проворнее и первая подбежала ко мне.
Головокружение прошло, и я села; но время от времени опять начинала кружиться голова, мне трудно было двигаться, трудно дышать. Я чувствовала глубокую слабость.
Монахиня пощупала мне пульс и как будто встревожилась; она не поделилась со мной своими опасениями, но посоветовала мне лечь в постель, и тотчас же они с мадемуазель Вартон отвели меня в мою комнату. Я старалась не поддаваться недомоганию, уверяла себя, что все это пустяки, но ничего не могла поделать с одолевшей меня слабостью. Меня уложили в постель, и я попросила оставить меня одну.
Едва они вышли из комнаты, как мне принесли записку от госпожи де Миран — всего две строчки:
«За эти два дня не могла тебя навестить; не беспокойся, дочка. Завтра в полдень приеду за тобой».
— А больше мне ничего нет? — спросила я у послушницы, принесшей записку. Ведь я думала, что и Вальвиль мог мне написать,— это, разумеется, было в полной его воле. Но от него я ничего не получила.
— Нет,— ответила на мой вопрос послушница.— Это все, что посланный принес сестре привратнице. Он ждет. Желаете вы что-нибудь передать через него?
— Принесите мне, пожалуйста, перо и бумагу,— сказала я.
И вот я ответила, едва владея собой от слабости:
«Тысячу раз благодарю добрую мою матушку за то, что она подала весточку о себе,— мне так было это нужно, я немного нездорова и поэтому лежу в постели; однако, надеюсь, все обойдется, и завтра я буду готова к назначенному часу. Обнимаю колени дорогой моей матушки».
Больше я ничего не могла бы написать, даже если б и хотела: через два часа я вся горела в лихорадке и в голове у меня мешалось. За одним приступом лихорадки последовал второй, за ним осложнение, и уже не надеялись спасти мою жизнь.
У меня была горячка, я никого не узнавала — ни мадемуазель Вартон, ни моего друга — монахиню, ни даже матушку, которую допустили ко мне; но ее я как будто отличала от других, потому что молча, с напряженным вниманием смотрела на нее.
В таком состоянии я оставалась четыре дня, не сознавала, где я, кто со мной говорит; мне пустили кровь, я этого не почувствовала. На пятый день жар спал, приступы лихорадки уменьшились, сознание вернулось ко мне, и первым признаком этого было то, что я узнала госпожу де Миран, сидевшую у моего изголовья, и воскликнула: «Ах, матушка!»
Она протянула руку, хотела погладить меня по голове, а я схватила эту ласковую руку, поднесла ее к губам и прильнула к ней долгим поцелуем.
Постель мою окружали несколько монахинь и мадемуазель де Вартон, она казалась очень грустной.
— Так я очень была больна? — спросила я слабым, едва слышным голосом.— Должно быть, много я вам доставила хлопот.
— Да, милая дочка,— ответила мне госпожа де Миран.— Каждая из тех, кого ты видишь около себя, доказала, что у нее доброе сердце. Но, слава богу, ты выжила!
Мадемуазель Вартон подошла, пожала мне руку, которую я выпростала из-под одеяла, и сказала что-то ласковое, я ответила ей лишь улыбкой и благодарным взглядом. Два дня спустя я уже была вне опасности; лихорадка совсем отпустила меня, и только крайняя слабость длилась еще долгое время. Госпоже де Миран дали разрешение приходить ко мне в комнату из-за крайне тяжелого моего состояния, но когда опасность миновала, матушка уже не позволяла себе нарушать правила. Однако я упустила одно обстоятельство.
На другой день после того, как я пришла в себя и узнала матушку, мне пришла мысль, что я еще раз могу заболеть, заболеть так же тяжело, и, может быть, во второй раз уже не выживу.
И тут я вспомнила о ренте, оставленной мне господином де Клималем. «Кому же она достанется, если я умру? — говорила я себе.— Для родственников покойного она, конечно, будет потеряна, а ведь во имя справедливости, а также из признательности я должна ее вернуть им».
Пока я занята была этими размышлениями, в комнате находилась только послушница. Мадемуазель Вартон, почти не отходившая от меня, еще не пришла, а может быть, еще и не вставала. Монахини были в церкви. Словом, я оказалась свободна.
— Сестра,— сказала я послушнице,— за последние Дни совсем уж и не чаяли спасти мою жизнь. Сейчас лихорадка у меня уменьшилась, но нельзя поручиться, что она не примется за меня с прежней силой. Сделайте мне одолжение, приподнимите меня немного и принесите все, что надо для письма. На всякий случай мне надо обязательно написать две строчки.