— Нет!
— Ну вот, я так и знал! Для моей роли нужен гениальный режиссер, к примеру Немирович-Данченко, Товстоногов или кто-нибудь еще из этой когорты.
Артисты снова возвращались на сцену… Курили, беседовали. Люди, так правдиво воссоздающие на сцене судьбу предков, вот и сейчас, через какие-то минуты, они станут правителями, прислужниками царского двора, жертвами палачей и борцами, — все они жили сейчас в своей эпохе, ее добром и ее заботами. Вероятно, глубоко в душе еще лежала тень чужих судеб, однако новый гуманный мир поставил на видное место характер человека-хозяина, оставив истории клеймо раба, спесь властелина, бездушие прислужника, ничтожество предателя…
Леся Васильевна только что звонила хирургу, чтобы тот по дороге из клиники забрал из детсада ребенка, и сейчас простодушно хвасталась:
— Он у меня дрессированный.
— Ой, не шути с судьбой, дочка, — по-матерински наставляла ее жена режиссера, исполнявшая в постановке роль старой женщины.
— А то что? — беззаботно спрашивала Леся Васильевна.
— Жизнь — не шахматы, проиграв, не всегда можно начать новую партию.
Женщина не сняла с лица грим, стершийся местами, отчего ее лицо стало рябоватым, и Леся Васильевна не удержалась от смеха:
— Ну и вид у вас, Софья Филипповна!
— Смейся, смейся, — проговорила с обидой Софья Филипповна, — только подумай сперва, над кем…
— Да я, Софья Филипповна, не над вами, не обижайтесь, пожалуйста, но я, честное слово, не позволила бы, чтобы такой грим…
— Ах, голубушка, годы не спрашивают, сами гримируют! — вмешался в разговор Онежко.
Он был ко всем внимателен, со всеми обходителен и деликатен, но сквозь эту деликатность все же просматривалась скрытая усталость этакого гладиатора, недавно покинувшего арену.
— Вас мумифицируют живым, радуйтесь! — весело сказала Леся.
Онежко снисходительно улыбнулся.
Ольга Лукинична весь перерыв проболтала с художником. Он был единственным из мужчин, с кем она чувствовала себя непринужденно.
— Что это вы, как слепые котята? — говорил ей Белунка, имея в виду затяжную историю в ее отношениях с Литваком. — Поженились бы, да и дело с концом.
— Видишь ли, Борис, нам хватки твоей недостает.
— И только? — весело воскликнул художник. — Взаймы дам для такого дела.
— Спасибо, уж как-нибудь обойдемся.
Белунка решал все вопросы быстро, походя, говорил, что не стоит долго думать, потому что лишь лентяи и философы считают жизнь сложной, а она проще простого: закрой глаза и иди — куда-нибудь выведет. Годится ли такой взгляд для всех — можно усомниться, но Белунка он подводил редко: не бывало ситуации, в которой бы он чувствовал себя неловко. Способный, но несколько неосмотрительный, художник свой трудовой стаж приобрел урывками — долго на одном месте не мог работать, в театре он тоже не собирался век вековать. Знал: когда-либо, уйдет. Уйдет просто так, без видимого повода, если не считать причиной его непоседливый характер, вечно рвущийся куда-то к новым впечатлениям.
Белунка чем-то напоминал подводу: чем меньше загружена, тем громче тарахтит. Кто мало его знал, принимал за пустомелю. Он всегда был немного влюбленным во всех женщин, щедро наделяя их комплиментами, а по праздникам угощал шоколадом и одаривал самыми лестными шуточными словами: «Вы самая милая женщина, если не примете угощения, умру на месте». Женщины смеялись над этими словами, но им эти шутки были по душе. Сам Белунка охотно признавался, что ему все женщины нравятся, как, впрочем, и он женщинам.
— А что мне делать, если все женщины такие прелестные?
— Жениться, — отвечали ему.
Однако его широкая натура была против того, чтобы отдавать свои чувства одной женщине. Да и годы его не торопили. С Ольгой Лукиничной он тоже пробовал заигрывать, правда в разговоре с нею был более уважительным и сдержанным.
— Ольга Лукинична, дорогая, это только для вас, — говорил, оказывая ей какую-либо мелкую услугу.
Она тут же допытывалась:
— Интересно, что подразумевается в этом «только для вас»?
— Вы — единственная.
— Плюс?
— Вы плюс вы, плюс… Сможете дождаться, пока кончатся все мои «плюсы»? Вот видите, а я ради вас готов считать хоть тысячу лет…
— Устанете…
— С вами?
— Именно так.
Белунка балагурил, хотя перед ним стояла королева, которой мог бы целовать руки и говорить не пустые слова, а присягать на верность… Правда, этот разговор состоялся, когда эта красивая и гордая женщина только-только появилась в труппе и на определенное время стала центром всеобщего внимания как мужчин, так и женщин. Все тайком сравнивали себя с нею, подтягивались, чтобы не выглядеть слишком ординарными. Тогда же и Белунка часто становился перед зеркалом, чтобы посмотреть на себя и спросить — кто ты есть, парень? И ставил себе низкую оценку, потому что такую же, вероятно, поставила ему и эта красивая женщина — не принимала его всерьез.