Будто для того, чтобы посмеяться над человеком, природа произвела на свет Гавриила Степановича Рущака, игравшего в пьесе Старика. Она его втолкнула совершенно обнаженного, в чем мать родила, в мир страшной эксплуатации. И только спустя какое-то время, когда этот ад исчез, понял Рущак, для какой действительности был он создан природой. «Человек всегда с запозданием решает для себя, казалось бы, простую загадку: кто он?» — повторял Рущак, щуря за стеклами очков близорукие глаза.
Он с удивительным спокойствием принял новую жизнь, раз и навсегда поверив в ее благосклонность к человеку, и даже там, где она перед рвачами становилась на дыбы, он надежно брал ее в свои маленькие руки, как хозяин берет под уздцы необъезженную лошадь, которая вскоре становится смирной и послушной.
За Рущаком в коллективе закрепилась слава человека душевного, хотя и несколько диковатого. Сам он любил говорить, что свое призвание видит в том, чтобы жить для добра. Еще в юности, терпя неудачи и огорчения, он разочаровался в себе. Когда месяцами он не находил пристанища, слонялся без дела, то объяснял свою неустроенность в жизни прежде всего своим ничтожеством. Если его увольняли с работы, которую нелегко было найти в охваченной кризисом Европе, то винил он в этом себя, — значит, не справился, так ему, непутевому, и надо!
С тех далеких уже времен у него сохранилось фото, зафиксировавшее впечатляющий эпизод: он среди актеров в роли нищего. Памятным был этот эпизод тем, что Рущак впервые, совершенно случайно встретился с театром, и роль, состоявшая из нескольких реплик, дала ему основания поверить в свое истинное призвание.
Но сама фотография приобрела значение позже, когда он вернулся в освобожденное Закарпатье и поселился здесь насовсем — остался жить и работать. Разбирая свои старые реликвии в новой квартире, куда ввел свою хозяйку, он обнаружил забытое фото, взволновавшее его, а чем именно — ему трудно было догадаться. Ответ подсказала шутя его жена:
— Выходит, что я вышла замуж за нищего.
Невинная шутка жены мгновенно вырвала Рущака из тех лохмотьев, о которых он не хотел и вспоминать.
Это и был тот факт, о котором Рущак любил говорить, что человек с большим запозданием решает для себя будто бы простую загадку: кто он? Именно это пробудило в нем бескорыстное желание помогать людям своевременно находить себе главное дело. Вот за это желание и связанные с его исполнением действия и прозвали его чудаком. И никто уже не усматривал какой-то несуразицы в том, когда его заслуги в любом деле тут же забывались.
Был он человеком мягкого характера, производил впечатление почти беспринципного, легко поддающегося уговорам, зато в обиде становился удивительно яростным, несговорчивым. Первым в театре испытал на себе эту его черту характера Онежко в далекое, ныне полузабытое время, когда Рущак был незаметным режиссером такого же незаметного послевоенного театра.
Онежко пришел в театр прямо с фронта, имея за плечами и театральный институт, и четырехгодичный опыт танкиста, и, увы… ни одной серьезной роли на профессиональной сцене. Война стала для него не только школой мужества и выдержки, но и убежденности в своем таланте. Однако этого было мало для мастера, и, вскоре, когда он столкнулся с режиссерским тоном Рущака, пришлось отказаться от лобовых атак. В спорах, возникавших часто во время репетиций, Онежко брал верх, но когда начиналось повторение сцены и он с упорством фронтовика гнул свое, Рущак поднимал вверх маленькую ладонь, как будто становился посреди дороги и «голосовал» перед попутным транспортом, и весь вид его говорил, что он не отступит, если это даже грозило бы ему оказаться под колесами машины.
— Да ты что? — говорил раздраженно Онежко.
— Смотри, Гнат Павлович. Вот так… Не горячись, будь добр… Вот так…
— Да ни черта ты не смыслишь!
— Может быть, и так, Гнат Павлович, но я режиссер, — упорно стоял на своем, вернее, отстаивал свое достоинство Рущак. Обида толкала его на упорство, которым обычно пользуются только впечатлительные люди. Он знал: если бы и тысячу раз был неправ, этот самоуверенный и грубый актер обязан подчиниться!
Дело у них дошло до полного разрыва. Не желая показать себя ничтожным, Онежко не жаловался, но подталкивал к этому Рущака. И когда однажды приехала комиссия, он вдруг проявил необыкновенный такт: признал свою вину, но хотел, чтобы режиссер внимательнее прислушивался к мнению коллектива. Он был уверен, что Рущака отстранят от должности режиссера. Ну и… понятно… Однако вышло не так. Рущак тогда преодолел свою человеческую слабость: имея возможность отомстить обидчику, он этого не сделал и попросил прощения. Для Онежко это было хуже, чем грубое ругательство, и на вежливость он ответил угрозой: