Кругом было тихо, только самолеты раскачивали низкий потолок двухъярусного неба.
Но все же куда исчез этот тяжелораненый? Он только что нес его на себе, ощущал тяжесть его тела, слышал хриплый голос… Постой, о чем он говорил? «Родная земля, надо выжить, во что бы то ни стало надо выжить, дойти…» Ах, да, это не он говорил, эти слова говорил дядька Иван. «Передай на волю, если со мной что-нибудь случится… да, да, что-нибудь… и обязательно постарайся закончить…» Что закончить? Возможно, что он имел в виду не только драму, может быть, жизнь… «Запомни, обдумай… всему миру надо показать эту колонну невольников из Европы… этот марш под свист пуль, под истошный лай собак, под их завывание… Такое бывает только в страшных сказках, только в легендах…»
Где люди?
Нигде ни души не видно.
Никого и ничего нет.
Снег… подмерзший снег…
«Ты не можешь себе представить, милая, этого чувства одиночества, которое охватило меня, — оправдывался Антон Петрович Павлюк. — Я не мог расстаться с мыслью, что отвечаю за судьбу всей земли («Когда у хозяина загорелась хата, а в ней находятся его дети, что он должен делать?.. Не рисковать? А ведь горит мой дом…» — говорил дядька Иван), и я плакал от своей беспомощности и одиночества. Возможно, только пережив одиночество, мы можем понять, что значит человек для человека…»
Он брел узкой просекой, по которой давно никто не ходил. Виднелся только звериный след… Снег лежал неглубокий. Холода уже не чувствовалось, потому что солнце своими лучами подталкивало в спину и немного согревало. Когда оно оказывалось справа или слева, идти было труднее, словно за ноги цеплялась собственная тень и тянула с просеки в канаву. Но теперь тень плелась впереди, убегала от него. У Антона начинался легкий бред, тень превращалась в живого человека, падавшего, просившего — не жизни, а смерти! — а он поднимал ее, барахтался с нею в снегу. Уже недалеко, лишь только пройти вон тот лесок…
«Скажи жене… передай, что я жив и здоров… Ой, добей, ради бога!» — с этими словами тяжелая тень упала в снег и уже не могла подняться. Он остался один-одинешенек на всю огромную землю. Что же делать? Кто даст совет? Дядька Иван? Где он? «Иди, Антон, я — последним…» Хотя бы одна живая душа была в этой пустоши.
А день не кончался, и ночь не кончалась, солнце обернулось луною. Морозило. Над головой расстилалось безоблачное и беззвездное небо. А впрочем, кто его знает, что произошло в мире, куда исчезли звезды, что случилось с людьми?.. «Это горит мой дом, Антон? Ты слишком молод, чтобы понять…» Горит дом людей — Земля…
«А после я шел и уже ничего не соображал, страшился только своего одиночества, преследовавшего меня неотступно с той страшной белой ночи. Милая, когда после этого я встретил ее… пойми меня!»
В ответ — укор совести.
…Не знал, где и когда оборвалась снежная просека в молодом лесу, помнил только, что с ним еще долго-долго играла тень: падал на землю — падала тень, вставал — вставала и она и замахивалась длинной рукой. А может быть, это была не тень, а человек, просивший: «Добейте!» Потом лес исчез, не стало ни неба, ни земли. Собственно, ничего не было, только сизое марево, и из него выглядывали умные и строгие глаза дядька Ивана, и путались слова о человеке: кто ты?
А потом…
Ее глаза… Самое первое, что увидел, — ее глаза…
А затем увидел и ее лицо, оно показалось ему самым лучшим из всех лиц, виденных им когда-либо. Это было первое, что появилось в его мире после того, когда не было ничего, после пустоты, небытия.
— Василинка…
— Меня зовут Аня.
(Таня! Татьянка!)
Над головой было закопченное дощатое небо, очень высокое, если сравнить его с лагерным бараком: он мог встать с лежанки и не коснуться его головой! И была о н а. Рядом…
— Где я?
— На свободе.
Дощатое небо, стены сруба, черная печурка, бугристый, как проселок, пол, лежанка у стены — это был весь мир свободы.
— Василинка…
— Меня зовут Аня.
(Таня! Татьянка и Сашко… Нет! Нет! Их и мое никогда не сравнить!)
В печурке тлел огонек, бросал красные блики на стены, на ее лицо, потом в этом красном свете неожиданно появилось мужское лицо — с длинными седыми усами и с бородой…
— Василинка…
— Не бойся, это наш… Наш спаситель.
Это был второй живой человек, появившийся на опустошенной земле. Он потирал руки, согревая их, и сказал по-чешски, что во дворе тихо, но холодно, что фронт где-то остановился, и неизвестно, когда двинется дальше, потому что фашисты, по-видимому, хорошо укрепились. Потом спросил: