— Пора бы начинать.
— Семен Иосифович почему-то запаздывает.
— Задерживается.
Что, собственно, я могу сказать? Товарищи, я глубоко раскаиваюсь, не нахожу слов. Поверьте, я не могу без нее. Не мо-гу! А семьи у меня нету вот уже несколько лет. И наконец…
— Здравствуйте, товарищи, извините, что немного задержался… Не мог…
Семен Иосифович с улыбкой Джоконды прошел к своему месту, — если даже он бывал в командировках, на его кресло никто не садился. Оно перешло к нему как бы в наследство от его предшественника, директора — так с тех пор и пошло по традиции.
— Ну как? — спросил, пристально оглядывая сидевших.
Все ответили, что хорошо, только Василий Петрович промолчал, и это было понятно, и только хмурому виду Ивана Ивановича трудно было найти объяснение.
— А с тобой что? Здоров ли?
— Брось ты, — отмахнулся Иван Иванович. — Мы уже давно не маленькие. Просто, плохо спал.
Семен Иосифович недовольно покачал головой и значительно вздохнул, дескать, ничего с тобой не поделаешь. Потом сказал, обращаясь ко всем, что человек должен хорошо высыпаться, потому что сон — самое главное: если человек не выспится, то из него плохой работник. И вообще, продолжал он, надо себя беречь, так как для строительства нового мира нужны люди здоровые, бодрые, с комсомольским огоньком.
— Однако вы, Семен Иосифович, не очень себя бережете. Мой муж идет с третьей смены, а у вас свет в окнах горит, — сказала Анна Андреевна.
— Командир должен последним ложиться, а первым вставать, — ответил он, улыбнувшись, но, увидев сидевшую в углу Ларису Николаевну, нахмурился. — А у вас отчего глаза грустные?
— Да вы не беспокойтесь, Семен Иосифович.
— Как это так — не беспокойтесь?
— Муж у нее заболел, а в больнице мест нету.
— Вот видите! Надо сказать, а она заладила: не беспокойтесь! Да для чего же я здесь, в конце концов? И какой же из вас работник, в конце концов, если в доме беда?
Семен Иосифович озабоченно, не скрывая раздражения, пошел в свой кабинет, чтобы кому-то позвонить, он кого-то называл паразитами, говорил, что Ларисе Николаевне за такое дело следует выговор вкатить, а через некоторое время вернулся и велел Ларисе Николаевне идти домой и везти больного в больницу, так как место уже нашлось.
Кто он такой? Человек высоких температур? — спросил себя Василий Петрович. Пока будут существовать на земле люди, они всегда будут удивляться самим себе, оставаясь для себя самих навсегда вечным чудом.
— Рудик, иди домой! Слышишь, Рудик!
Осточертела со своим Рудиком.
— Закройте, пожалуйста, окно, этот крик доведет меня до инфаркта.
— Это проявление слепой любви. Никогда нельзя любить слепо.
— Получается, что даже со своим родным ребенком нельзя быть добрым и искренним!
— Человек всегда должен быть искренним. Абсолютно искренним.
— Абсолютно искренни только глупцы.
— А где же в таком случае человечность, принципиальность?
— А вы будьте принципиальны: выгляните в окно и выскажите ей все, что вы о ней думаете. Открыто и искренне.
— Я с вами, Иван Иванович, не согласен.
— Жизнь, Кирилл Михайлович, очень деликатная вещь.
— Если вас послушать, то выходит, что надо погасить в себе естественные чувства, от колыбели и до могилы быть артистом.
— Человеком, Кирилл Михайлович, быть человеком. Только животное безрассудно удовлетворяет своя инстинкты. Ну, выгляните в окно и будьте искренни, скажите ей свое теплое слово… Черт! Отвечу вам: удивляют меня ваши мальчишеские рассуждения. Мое поколение в ваши годы было более серьезным, у него было больше святого за душой.
— Ваши взгляды, Иван Иванович, безнадежно устарели.
(«Современная молодежь обожествляет роскошь. У нее нет хороших манер, она не признает авторитетов и не проявляет никакого уважения к людям старшего возраста. Современные дети — настоящие тираны. Они не встают, когда старший входит в комнату, грубо отвечают родителям, занимаются пустыми разговорами в обществе своих сверстников и мучают воспитателей».
Еще не обтесался, не перебродил, в его возрасте и я думал так: долой предрассудки, посмотрим новый мир. И каждый раз новый хозяин вводит новые порядки в хозяйстве, а старики озабочены: погубят наше дело…
— Рудик, ты слышишь свою маму?
Потом дети становятся сами родителями… Кирилл Михайлович будет меня защищать, правда, я его не выношу. Крикун. Зоя Петровна промолчит. Когда глупец умен? Когда молчит. Зачем он этот плакат вывесил? Любит запугивать. На крестинах — «Вечная память», не забудьте, дескать, новорожденного ожидает… Гриб… мухомор… людоед… атомный людоед. Интересно, если бы вдруг всему конец, всему-всему, и чтобы собраться вон там, в ночном небе, наученными опытом смерти. Как бы тогда мое дело обернулось, что сказал бы каждый? Перед ничем, видимо, все проблемы — ничто. Товарищи, я вам сейчас расскажу все честно, сейчас уже нечего скрывать: люблю, люблю, и если там я этого не говорил, то лишь по одной причине — любил не так, как все, и не хотел быть осмеянным: Ромео атомной эпохи. Ведь я действительно любил, как Ромео, а здесь я ничто, моя любовь тоже ничто, и вы все здесь ничто, поэтому я могу быть с вами вполне откровенным. Лука вернулся из психиатрички и говорит, что побывал на том свете и теперь он Абсолют, потому что в нем все — жизнь и смерть, бытие и небытие.