…без привычки невозможно. Будут десять раз рассматривать на собраниях, и я привыкну, затем сам попрошу: разберите, будьте добры, скучно стало, намыльте шею — сразу станет веселее. Кирилл Михайлович радуется возможности поговорить. Молод, крикун, у него прозрели глаза только на себя, других он не видит. Потом увидит. Жаль, что партийного секретаря нет дома. Тол? Нет, тол — это взрывчатка. У меня на уме толь. Черная бумага. Секретарь рассудительный. У тебя, милый, начинается склероз, иначе бы ты помнил тот случай в театре на постановке «Чужая возлюбленная». Ты был удивительно забавен, даже несколько смешон, когда попросил прощения.
— Простите, пожалуйста. — Он смущенно отдернул локоть и взглянул на свою соседку. До этого он ее просто не замечал, хотя уже шло второе действие. Небольшой зал городского театра тонул в мягком голубом освещении, что создавало какую-то интимную обстановку. Он еще раз поглядел на свою соседку. Это была миниатюрная блондинка с мальчишеской челкой, на голове — забавная белая шляпка с кисточкой. Решил, что она очень юная и не заслуживает внимания серьезного человека, далее как-то странно просить прощения у такого птенца.
Ты выглядел действительно смешным: такой серьезный человек просит прощения у такой юной соседки, ты мне показался тогда намного старше, теперь ты молодой, мы почти ровесники. Потом я тебя нарочно толкнула, и ты снова торопливо извинился, хотя это должна была сделать я. Неужели ты и вправду не помнишь?
Сквозь полосатую штору в помещение заглядывало небо, оно было черным, а по нему летали белые, ослепительно белые голуби, они летали по небу, словно скользили по льду, то исчезали совсем, то вдруг заполняли весь просвет окна. Василий Петрович сердился, что штора опущена слишком низко, однако никто не решался первым встать и потянуть за шнурок. По улице прогуливались парень и девушка, он прямо-таки висел на ее шее. Какая-то пожилая женщина прошла мимо них, потом обернулась и плюнула. Она в эту минуту готова была поклясться, что никогда не позволила бы такому здоровяку висеть на своем плече.
Все любят… планета влюбленных… и планета громов и молний, думал Василий Петрович. Миллионы миниатюрных кукол в маленьких постельках, и миллионы пушек, танков, самолетов. Дают жизнь беззащитным детям и тут же изготовляют атомные бомбы. Милый, я подарю тебе сына… Черные танки и мой маленький сын на дорогах истории, он появился на свет, не зная, что я до его рождения создал атомную бомбу для его защиты, а другой отец тоже создал атомную бомбу… Мадонна с черным сыном на руках, она любит, так же как белая, а он черный, как из дымохода, у негров бог черный, с белыми зубами; на реке сейчас хорошо, да еще если искупаться, на пляже теперь уже пусто. Летом он переполнен, весь перетоптан, с пляжа я всегда приношу домой блох — многие приводят с собою собак и купают… Тогда была ранняя весна, кажется, апрель.
Первая трава пробилась только на дамбе, дорожки еще не все просохли, на березах суетились синицы, их было очень много. В это время года природа еще серая и сырая, как жилье, давно покинутое людьми. Они шли дорожкой вдоль пляжа, и обоим почему-то было тоскливо. Пустой пляж навевает грусть так же, как пустой дом, как обезлюдевшая земля… Представьте себе на минуту: безлюдные города, огромные города без людей… Он сказал:
— Я здесь не купаюсь, не терплю тесноты.
— Ты любишь уединение?
Она была задумчива и продрогла. В долине реки, как в длинном коридоре, сквозило — дул апрельский ветер, он летел сюда со склонов белых гор, с целинных снегов высоких полонин.
— Смотри, смотри! — вдруг вскрикнула она. — Черный мотылек! Первый черный мотылек! Это к счастью.
Черный мотылек пролетел в сторону парка, вернулся, сделал над ними круг.
Она оживилась, радостно вскрикнула:
— Поймаем наше счастье! — и пустилась в погоню за мотыльком, а он пролетел над пляжем и затерялся в весеннем воздухе, она же мгновенно повеселела и чувствовала себя самой счастливой на свете.
Люди хотят жить, любовь — инстинкт сохранения рода, все любят, о любви складывают песни, потому что все живут большой, светлой любовью. Об атомных бомбах ни… это уже привнесенное, воспитанное. Милый, я подарю тебе сына, маленького-маленького. Крохотный сын — это жизнь. Зрелость вырастает из детства… ребенок в темноте веков, с одной только палкой против губительных когтей природы. Кто возьмет верх? Дикая стихия или разум, разрушитель или созидатель? Двуединая сущность человека. Рука разрушающая и рука строящая. Почему не обе строящие? Без борьбы жизнь теряет смысл — прочитанная до конца книга, которую надоедает читать вторично. Не забыть бы об этом. Я все забросил, думаю только о ней. Сегодня обязательно заставлю себя сесть за письменный стол! Обязательно! Черт возьми, кажется, я говорю это не впервые. Однако же надо себя заставить!.. Человек должен быть в движении, в борьбе. По восходящей линии через баррикады, от дикости к цивилизации, борьба за утверждение самого себя на земле, среди враждебной природы, за продолжение вида, рода, разума, идей… Для первобытного человека вся природа — враг: гром, землетрясения, животные, люди из чужого племени. Иноплеменника также не выделяли из враждебной среды, — его мясо тоже можно было есть, как любого другого существа. Ныне не едят, а все же кое-где чужеземцы выбирают позу повоинственнее и с готовностью к бою становятся один напротив другого. А ведь все являются пассажирами космического корабля, имя которому — Земля. Кажется, у Экзюпери есть этот образ: пассажиры планеты. В дороге люди быстрее сближаются. Вы откуда летите и как ваше имя? Да неужели? Оказывается, тезки: я — Иван… а я Жан… Ян… Янош… Дайте руку на дружбу. Простите, а вам куда лететь? Да неужели? Боже мой, выясняется, что нам всем надо лететь в одном направлении! Неужели и вы держите путь к Счастью?! А не знаете, как еще далеко? Ну, тогда садитесь за наш стол, выпьем за дружбу по одному бокалу. Отведайте нашего рома… Виски… Пива… Оказывается, вы так же, как мы, едите хлеб, а нам говорили, что у вас на второе обязательно подают буржуев и попов. А что вам говорили те, кто у вас возделывает поля, работает на заводах?.. Видимо, сейчас уже начнут, кажется, все собрались. Зачем директор ходил в свой кабинет? Какие-то бумаги, вероятно, выступление. Готовился, это же ответственная работа, хочет, чтобы все прошло хорошо, волнуется, я ему не завидую. Впрочем, вряд ли он завидует мне. У каждого свои заботы, каждому свое. В Бухенвальде или Освенциме — каждому свое. Людоеды двадцатого столетия. Скорее бы начиналось собрание. Мы все пассажиры космической ракеты. Салон для сытых. Гм… Сомнительная дружба между сытыми и голодными. Скорее бы начиналось.