Это звучит — котировать свою честь… Разве честью торгуют? Любопытно, в каком возрасте люди становятся рационалистами? Ведь в молодости все мечтатели беспредельно искренни. Неужели и мне суждено когда-нибудь? Милая, на что ты потратила целый рубль? Брюки, ботинки… Дайте триста граммов маринованных огурцов, только, будьте добры, выберите, которые получше. Колбаса? Нет, спасибо, она очень дорогая, разве вот этой, что на копейку дешевле. И так день за днем: базар, пеленки, дегтярное мыло, стакан чая за две копейки, хлеб — на копейку. Проблема жизни и смерти — бухгалтерия. Такая жизнь меня не влечет. Нет, не влечет! Прогресс — это борьба. Борцов мало, но они никогда не умирают. Муций Сцевола живет тысячи лет, Бруно горит с тысяча шестисотого. А все обыкновенные умирают и утрачивают свое индивидуальное лицо. Их родословная входит в общий образ — предки: они штурмовали Зимний, строили Днепрогэс, прокладывали дорогу жизни на Ладоге. Конкретных имен не много, подлинные герои эпохи — миллионы людей. Может, все-таки попросить слова? Нет, пусть Иван Иванович, он всегда первый, старики обижаются, когда я нарушаю традиции. Консерваторы, традиционалисты. Бутончик в утренней росе еще ни разу не посмотрел в мою сторону. Ух и брови, как ласточкины крылья, видимо, подкрашивает… Делает вид, что меня вовсе не замечает. Милая, глаза у тебя синие, как васильки во ржи. Бутончик в утренней росе, мое далекое счастье и мое мученье.
— Товарищи, кто желает высказаться? Может, вы, Василий Петрович? Объясните коллегам…
— Вы же знаете… Наша семья давно распалась. Больше мне нечего сказать.
— Как это — нечего? Вы что, смеяться над нами вздумали? Соберитесь с силами, найдите в себе мужество и скажите: да, признаюсь, я запятнал честь коллектива и… Ну, и так далее, и так далее…
«Честь коллектива», мысленно съязвил Кирилл Михайлович. Общее коллективное лицо. Конформность. Честь заводской марки, честь мундира. Личного мундира Семена Иосифовича. Мундир руководителя, юный друг, никогда не бывает личным. Спасибо за предметный урок, старший товарищ. О! Скользнула ослепительным лучом прожектора, и ресницы же у нее как веер! За любовь надо бороться, за правду — тоже. Защищать правду! Парадокс. От зверей или от марсиан? Людскую правду защищать от людей! Для людей! Парадокс. Надо как-нибудь к ней заглянуть, она, кажется, живет у тетки; правда, не очень-то хорошо, когда поблизости свои, сразу берут на прицел: кто? Какой оклад? Квартира? Машина? У нее кто-то, видимо, есть, такую хорошенькую не могут не заметить — бутончик. Красота — девичье приданое, и гордиться этим, пожалуй, нечестно, потому что не собственными руками добыта, а она гордится, будто самое себя создала. Слепая природа. Одному тонко, ювелирно все черточки физиономии выточила — залюбуешься! А иной раз так схалтурит, будто не доплатили ей или родители об этом не позаботились. Дать бы всем полуфабрикаты, и пусть каждый сам себя вытачивает — тогда и задирай нос. Красота, молодой человек, не играет никакой роли, нас увлекает душа человека, его дела. Ах, как пронимает, дайте ведерко, не то слезы польются прямо на пол. Почему, Иван Иванович, молчите? Первая скрипка. Товарищи, в то самое время, когда… Он, видимо, о себе не думает. Живет вне себя самого… Что ж, придется нарушить традиции. Может быть, Цецилия Федоровна?
— Разрешите мне, товарищи.
Семен Иосифович неприязненно поморщился, его раздражала бесцеремонность Волоха, особенно то, что обратился он не к нему лично, а ко всем — товарищи. Кирилл Михайлович встал нарочито медлительно, чтобы этим как-то подчеркнуть свою солидность, о которой ничего не могло сказать его юношеское лицо с кромкой редких усиков. Он поставил перед собою стул, двумя ладонями пригладил давно не подстригавшиеся волосы, торчавшие на его затылке, как ястребиные когти. Когда он поворачивал голову, когти шевелились, словно оживали. Все повернулись к нему, но он заметил только то, что на него устремила свои голубые прожекторы Вероника — бутончик в утренней росе. Кирилл Михайлович опустил голову, чувствуя, что краснеет. Хотел начать: «Я скажу несколько слов». Но он постоянно воевал против штампа.
— Мы должны смотреть на это дело не только глазами нашего уважаемого Семена Иосифовича…
Семен Иосифович прокашлялся в кулак и потянулся в карман за носовым платком, стремясь придать своему лицу равнодушное выражение.
— К каждому делу, — продолжал Волох, — следует подходить с позиций нашей общей идеи — всемирного прогресса, борьбы с пережитками прошлого и всякого рода суевериями. Мы не можем выдергивать из общей системы изолированные факты, это неразумно и противоречит законам диалектики. Семен Иосифович стремится вести нас по своего рода музейным комнатам, где повсюду выставлены древние кувшинчики, обветшалые мумии с надписями: «Осторожно! Руками не трогать!» Он нас ведет только к одному факту, на который кто-то указал пальцем. И все же между кувшинчиками, мумиями и рассматриваемым делом есть прямая связь. Не следует только все нивелировать. Пусть кувшинчик остается кувшинчиком, а мумия мумией, они были в своей эпохе, перешли в нашу. Мумии и кувшинчики бесчувственны и поэтому равнодушны. А прогресс начинается там, где кончается равнодушие.