Выступала Цецилия Федоровна, но Титинец ее не слушал, она всегда говорила темпераментно и очень громко, пересыпала свою речь цитатами, которых она знала бессчетное количество. По сути она повторяла чужие мысли, и ее почти никто не слушал. Однако на людей, мало знавших ее, она производила хорошее впечатление и пользовалась репутацией незаурядного оратора, слыла человеком широко эрудированным и принципиальным. Цецилия Федоровна надеялась на быструю карьеру, иногда даже ходили слухи о выдвижении ее на более высокую должность, но время шло, менялась обстановка, однако повышение по должности так и не состоялось.
Как всегда внимательно и собранно слушал ее Семен Иосифович, потому что на Цецилию Федоровну можно было положиться.
Хватит, пусть говорят что хотят; пусть хоть ловят, думал Титинец, как только закончат, надо проскользнуть вдоль стены, мимо шкафа, Анна Андреевна, я знаю, посторонится. Глупости говорят, Василий Петрович честный человек, споткнуться может каждый. Перегорит — и забудется. С каждым может случиться. Взять, к примеру, меня — умираю по Галине Анисимовне. Гаврошик… Ах, как она добра, я даже прослезился от счастья. Но — не думать! У Анны Андреевны муж ревнивый, он где-то в лаборатории работает, химик. Не думай о сером волке… Да, когда же она закончит в конце концов? Значит, так: обойти стол этой стороной, что ближе к двери, но — Иван Иванович и Кирилл Михайлович зацепят; Анна Андреевна, она добрая. Решился!
— Куда же вы, Гавриил Данилович? Собрание еще не закончилось.
Гавриил Данилович не ответил, он, балансируя, прошел меж стульев и прихлопнул за собою дверь. Все рассмеялись.
повернулся к Анне Андреевне и спросил:
— Позволите?
— Пожалуйста.
Он взял книгу, прочитал несколько строк на последней странице.
— Интересная?
— Сэлинджер, — ответила Анна Андреевна.
Иван Иванович о Сэлинджере ничего не слышал. Он читал только научную литературу, но не хотел показывать себя в глазах молодой женщины ограниченным, поэтому проговорил:
— Да, да, разумеется.
Вернул книгу и оперся острыми локтями о стол. Решалась судьба товарища, и полагалось быть внимательным. На очереди выступавших не было, но Иван Иванович пока слова не просил. Он чего-то в этом деле недопонимал. Смотрел на Василия Петровича и думал о том, что тот еще молод. Нет, не завидовал, только с досадой чувствовал свою старость.
Пятьдесят восемь… с… тысяча девятьсот одиннадцатого… да. Пролетело. Мой дедушка уже холодный. Это она правильно, дедушка стал холодным, со временем все становится холодным, даже солнце. На день рождения теплые носки и свитер, всегда что-нибудь придумает, а сын с невесткой только шлют телеграммы. На пятидесятилетии был полон дом, негде было сесть, радиолу подарили, чтоб танцевал… Что ж, люди всегда немного лицедеи — слабого жалеют, а сильного боятся. Иван Иванович, сделайте, пожалуйста, помогите; Иван Иванович, никогда этого вам не забудем. Забыли, не здороваются.
Желающих выступать все еще не находилось, и вакуум заполнял сам Семен Иосифович. Он по-отцовски корил Василия Петровича, искрение сожалея, что тот запутался:
— А про обязанности перед семьей вы подумали?
— Кроме обязанностей человек еще пользуется и правами.
Если не воспользоваться правами, никто не осудит, но обойти обязанности нельзя. Человек в обществе всегда имеет больше обязанностей, чем прав. Наша обязанность сейчас — восстановить семью. Любой ценой! Однако же разве это разумно?.. Действительно, разумно ли? Любить насильно…
— И чего вы, собственно, хотите, Василий Петрович?
— Ничего.
Смешно, конечно, так думать — ничего. Извини, ты наш коллега и должен хотеть того, чего хотим мы. Не из-за нашей капризности, дорогой Василий Петрович, нет, совсем не из-за нашей капризности, а по принципам человеческого общения. Люди корнями переплелись: не хочешь по-нашему — ищи для себя другую планету. Что это еще за мода — полюбил другую? Дедушка мой уже холодный… Я и смолоду не разрешал себе подобных… Трудно, вероятно, решиться на такое только в первый раз… Горячая была, огневая, а я тоже мужик был — будь здоров… Теперь смешно, конечно, но сколько лет не могу забыть… Вот уже и уши припекает, черт! Променял все на девическую улыбку, касался ее нецелованных губ, а она судорожно сжимала его в своих объятиях, душила, как петлей. Страстные ее руки так и въелись в его совесть… Он сам накинул себе на шею тугую, горячую петлю воспоминаний.