— Подумайте, Василий Петрович, стоит ли травмировать семью? У вас хорошая жена, ребенок растет, а вы бросаете, просто бросаете, как ненужную вещь. Ради кого? Кто она?
(Я выхожу из морской пены на рассвете, когда едва-едва из-за горизонта показывается солнце, я выхожу из морских глубин, и мириады искорок сверкают на маем плече, я поблескиваю морем и солнцем, у меня глаза — ясное небо над океаном, мои одежды — прозрачная морская волна. Ты спрашиваешь, милый, кто я? Иду легко по пенящейся волне к песчаному берегу, и вола ковром расстилается под моими белыми ногами, а ветер прикасается ко мне губами. Ты спрашиваешь, кто я?)
Она стояла по колено в воде и счастливо улыбалась ему, она и в самом деле напоминала золотоволосую Афродиту, выходящую из морской пены. Голубой купальник ее почти сливался с голубизной воды, а тело четко вырисовывалось своей весенней, еще не загоревшей под солнцем и не обветренной белизной.
— …Вы когда-нибудь пожалеете, осознаете, что сами себя обманули.
— Возможно.
Время все изменяет, изменяется и человек, думал Иван Иванович. Вы меня простите, друзья-товарищи, но иметь свое мнение легче, нежели пользоваться чужим. Хочешь влюбленную пару в парковую скульптуру? Игнорируешь? Черт! — скажет, что опять в шахматы, хоть ты ей кол на голове теши. Капризной стала. Ты совсем забыл меня, никогда со мною не посидишь! Вот тебе и старушенция! Прихорашивается, помада, кремы, пудра. Подкраска фасада. Дедушка, а ты тихохонько, чтоб паркет не скрипнул, чтобы детей не разбудить. Сглупил я, что тогда не решился, моя ведь никогда не узнала бы. А какая красивая была, до сих пор еще свежесть сохранила. Здравствуйте, Иван Иванович, как живете? Немного, правда, располнела, старость подкрадывается исподволь, как кошка, а паркет не скрипнет… Никак не пойму, когда успела ко мне подкатиться. Незаметно… Полысел, макушка блестит, а ведь шевелюра была густая! Копна сена на голове, и вдруг как ветром сдуло. За один год. Старушенции лысина тоже не нравится. А если рассудить, то на кой мне шевелюра, без нее гигиеничнее — обмыл ладонями, как арбуз, аж блестит. Жираф, этот густоволосый, гривастый. В конце концов, у него есть резон: не любит, так зачем же резину тянуть, мучить друг друга? А может, все же взять слово, все ждут, а может, Анна Андреевна что-то скажет, остальные — «запротив». Довольны… Болото. Помню я болото — запах на всю округу, нос приходилось затыкать, а как вода спала, оказалось, что там сдохший волк, уже и шерсть облезла.
— Семен Иосифович, дайте-ка мне, скажу пару слов…
— Пожалуйста, Иван Иванович.
— Товарищи, в то…
Иван Иванович хотел начать со своей традиционной фразы, но встретился с насмешливым взглядом Кирилла Михайловича, запнулся и после паузы продолжал:
— …товарищи, я могу высказать разве только свое возмущение поведением нашего коллеги. В такой ситуации можно понять какого-нибудь легкомысленного юношу, но Василий Петрович — серьезный человек, семейный, такое положение обязывает к более осмотрительным поступкам, каждый свой шаг надо соизмерять с интересами семьи, если хотите, с интересами общества. Что было бы, если бы каждый семьянин так легкомысленно относился к своим обязанностям?
— Первобытное стадо.
— Очень точное определение, Иван Иванович, действительно, что бы было?
Точное определение… Вы ни бельмеса не смыслите, а вдобавок ко всему еще и с работы сняли, и выговор влепили… Вот вам и точное определение. Ведь вы ни бельмеса… Есть свой мир, неприкосновенный, даже для жены. Боже мой, что это было! Ах, так, я для тебя уже старая, на молодую позарился! Да пойми же ты, я ничего, ну, понимаешь, ничегошеньки, просто поцеловал, как дочку, она же на много лет… куда там, попробуй переубеди ее. Лучше молчи, не научился жить — молчи.