— Хорошо, я скажу.
— Спасибо. Вы прямо Емельяну Викторовичу, он с вашим мнением считается. Кстати, над чем работаете? Я читал недавно вашу статью.
— Простите, в другой раз, я очень тороплюсь. До свидания.
— До встречи, товарищ директор. Говорят, Руфимов дом сгорел, это в вашем районе.
— Не знаю, я с утра дома не был.
Сквозь кухонное окно, как горячая вода из опрокинутой бочки, лилось солнце, оно заливало всю кухню. Жена сидела в этом зное и прикрывала ноги юбкой от палящих солнечных лучей. Это была еще молодая и красивая женщина, ее голубые глаза были наполнены солнечными бликами и слезами. Ей было душно, и, когда ей стало невмоготу, она отложила шитье, пошла в комнаты, подняла шторы и настежь раскрыла все окна, однако вместо прохлады в дом половодьем хлынуло солнце, его здесь никогда не было так много, потому что женщина на целое лето опускала шторы и поднимала их лишь тогда, когда солнце уже покидало зенит, едва доходя до середины заводской трубы, — хозяйка оберегала, от солнечных лучей мебель, которая, как известно, выцветает на солнце.
Оглядев свое залитое ярким светом помещение, она встревожилась и попятилась от окна. Показалось, что стены, отгораживавшие от внешнего мира ее крохотный уголок, на который она имела ордер, вдруг упали, и теперь ее светлый мирок слился с соседскими дворами, с заводской территорией, с горами, вздымавшимися за рекою. Она ощутила себя такой беспомощной и незащищенной, что уже и не пробовала что-либо предпринимать.
На столе в комнате мужа были разбросаны бумаги, они так лежали уже несколько недель, никто к ним не прикасался. Раньше не интересовалась, о чем писал ее муж, и статей его в журналах не читала, а теперь подошла к столу с жадным интересом обманутой женщины. Прочитала: «Однообразие порождает утомление, апатию и в конце концов раздражение. Людям от природы свойственно стремление к свежим впечатлениям. Правда, жизнь не всегда может поспеть за обилием человеческих пожеланий, и объективные, а порою и субъективные условия предлагают многоразовые повторы жизненных ситуаций, что грозит спадом положительных эмоций, обесцениванием. Предупредить это можно только путем эксплуатации новой формы, новым ее варьированием или философским углублением в сущность явления». Не поняла, о чем идет речь, взяла другую страницу, читала далее: «Только человек, изучавший науки по неполному курсу, думает, будто человечество, а в меньшем масштабе коллектив, безошибочно в своих действиях, и все проблемы в коллективной трактовке получают целиком верное решение. Люди подобного рода, с амбицией, достойной лучшего применения, готовы доказывать: человек все может. Наивный оптимизм, который с первого взгляда будто бы поддерживает общественную активность личности (по принципу: поверь в свои силы и тогда обязательно победишь), на практике часто приводит к потребительской успокоенности и вредной пассивности!» Это тоже не имело ничего общего с ее судьбой. Перелистала еще несколько страниц. И в конце последней страницы, не понимая смысла, прочитала: «Конформизм — это сумма безответственных «я».
Со двора прибежала дочь и, удивленная, остановилась:
— Что случилось, мама?
— Ничего, Таня, иди играй, доченька, только не кричи так, потому что и без тебя в ушах звенит.
Таня с веселыми выкриками вприпрыжку пробежала по светлым комнатам и снова устремилась во двор, а женщина взяла в руки шитье и склонилась над ним. Она думала, что все ее усилия напрасны, но не могла смириться. «Пусть делает, что хочет, но не позволю позорить семью. Любит или нет, на лбу не написано. Да, да… Если Емельян Викторович не поможет, я и до области доберусь, в Киев поеду!.. Где-то пожар, боже, какой шум. А может, не дай бог… Телевизор, ковры, мебель… Столько лет собирали. Проехали дальше, видимо, в колхозе. Слава богу, что не у нас».
— Таня, не дразни собаку, пусть не скулит.
— Мама, к нам идет тетя Ирина.
— Открой ей калитку, Таня, ключ там, на гвоздике.
Наш день среда… И тогда была среда, подумал Василий Петрович, вспомнив вдруг ту среду.
Сошли с автобуса, торопливо пересекли дорогу и укрылись в кустарнике. Кустарник был низкорослый, они шли дальше и дальше, пытаясь найти более надежное укрытие, и вскоре очутились по ту сторону зарослей, там начинались заболоченные луга, а выше по склонам — виноградники.
— Напрасно мы сюда приехали, — сказал он.
— Мы приехали, чтобы побыть вдвоем, — ответила она.
— Здесь же негде спрятаться.
— Здесь нам и не надо прятаться, потому что мы мужчина и женщина.
— Хорошо, что штамп о браке ставится не на лице, а только в паспорте.
— Мы с тобой состоим в законном браке уже только потому, что любим.
— Любовь — это еще не закон. Установленный порядок нарушать не полагается.
— Даже во имя большой и чистой любви?
Сели на траву, положила ему голову на плечо, у нее чудесная головка, волосы подстрижены коротко — под мальчика, спадают светлой челкой на лоб, на брови, на глаза, от этого она казалась совсем юной, блузка на ней была голубая, слишком просторная, она любила просторный покрой, чтобы выглядеть посолиднее.
— Тебе эта блузка не идет.
Достала из сумочки круглое зеркальце, вытянула руку, посмотрелась в него.
— Больше я ее не надену.
Прижалась щекой к его щеке, и в круглом зеркальце он увидел ее печальные глаза, зеркальце слегка отклонилось, и он увидел свое лицо.
— Ты узнаешь его?
— Нет.
— Это нехороший человек, который обхаживает чужую жену.
— Правда?
— Пока не повстречала тебя, жила так счастливо, готовила мужу обед, стирала белье, гладила сорочки.
Она вздохнула, из зеркальца на нее смотрели печальные глаза, в них были слезы.
— Милый мой, почему настоящая, большая любовь дается так трудно?
— Настоящее счастье не легко приходит.
Он был счастлив, что любил, что должен был бороться за свою любовь, защищать ее от тех, кто выплеснул на нее грязь: экий негодник, к чужой жене ходить повадился, ловелас. Все они наверняка говорят в животном экстазе нежные слова… Но огонь, что сушит древесину, и огонь, пожирающий дома, испепеляющий в печах крематориев молодых парней и девушек, идентичны.
— Ты о чем задумался?
— Думаю о тех, кто недоцеловал, недолюбил…
— Мне не хочется, чтобы ты вспоминал войну.
— Да, но ведь и мы могли погибнуть, и этот мир мог бы для нас уже не существовать.
— Разве могло не существовать на земле моего мира?
— Могло.
— И ты в этом мире не существовал бы? И это место не существовало бы в нашем мире?
Чахлый кустарник, укатанная дорога, два ясеня, несколько елей… Ели уже давно выбросили молодые побеги, и они успели потемнеть, зимой, на ветру, ели шумят как-то тоскливо, он с детства помнит, как шумят зимой ели. Они росли на склоне, за домом. Он спросил:
— Ты слышишь зеленый шум леса?
— Зеленый шум леса — это хорошо. Белое завывание зимнего ветра — тоже хорошо.
День был утомительный, где-то за зарослями, на шоссе, гудели машины.
— Уйдем отсюда, — тихо сказала она.
Пошли по склону мимо виноградников, она нагнулась, сорвала несколько колокольчиков.
— Фиолетовый цвет — это измена. Я их выброшу, ладно?
— Все равно будешь изменять, — сказал он и тут же умолк.
На виноградниках и в поле было тихо, в овраге мужчина косил высокую траву, на нем была выгоревшая на солнце майка и длинные, почти до колен, трусы.
Остановились у границы зарослей, она расстелила на траве газету и легла на спину. Он скользнул взглядом по ее круглым коленям.
В памяти возникло нечто подобное… да, да…