«Мама, я не хочу, чтобы у нас была бабушка, зачем она нам?» «Семенчик, нельзя так говорить о бабушке, она хорошая». «А пусть не дерет меня за уши, я все равно не стану целовать!» — «Сынок, бабушку надо уважать». — «А она мне не нужна, пусть уходит от нас, я не буду целовать хлеб…» Бабка не читала Макаренко и Песталоцци, рука у нее была сухая и жесткая, как палка, долго след оставался на мягком месте, а уши горели. Малыши, особенно младшенький, не понимали ее; младшенький, мамин баловень, назло бабушке, швырял куски хлеба под стол, на землю. Брат защищал: глупый еще, подрастет и не будет бросать. А бабушка и старшего брата — рука сухая, жесткая. Не учи хлеб топтать, хлеб на плетне не растет. Уши горели… Без нее теперь и помои из дома не вынесены, и грязь в пол въелась. Целованный хлеб! Теперь не такой выпекают, вкус не тот. Теперь не спорят: почему Ванюшке больший кусок дали? Черствеет и черный, и белый. Нецелованный хлеб! Теперь бывает, что и в футбол буханкой играют…
Почему вы, скифские бабы, молча сидите со сложенными на животе руками?
Подошел к старухе, поздоровался, но она не ответила. Стоял в раздумье, всматривался в нее и никак не мог избавиться от мысли, что перед ним сидит не каменная баба скифских времен, а подлинная, наша, живая. Медленно побрел он через все поле, шел по ботве к подножью горы, где находился ресторан «Отдых». В небе перекликались дикие гуси и облака пестрели, как белые крылья больших улетавших на юг причудливых птиц. Летний сад был пуст и необычайно тих. Свернул влево за густую живую изгородь, где стояли три круглых столика, и, удивленный, внезапно остановился. За крайним столиком — как раз за т е м столиком! — он увидел влюбленных юродивых. Сидели рядышком, плечом к плечу. Перед ними стояла бутылка красного вина, лежала краюха хлеба, тут же были хозяйственная сумка, портфель и палка с отполированным набалдашником. Воображение услужливым официантом поставило на старые места воспоминания, сдвинуло на одну плоскость два измерения: вчера — сегодня.
В ч е р а. С е г о д н я.
Опустевший сад… Горбатая гора, подбираясь к небу, уперлась безрогим лбом в солнце и остановилась. Каменный горб торчал под светлым небом, словно верблюжий.
Он воровато оглянулся вокруг, взял в руку стакан красного вина и сказал: «Выпьем». Бутылка еще была не допита. Они молча чокнулись и несколько мгновений смотрели друг на друга. Она прищурила глаз и попросила: «Глотни из моего стакана, я хочу, чтобы ты испил моего счастья». — «За твое счастье, Пирика». — «А ты испей мое счастье». Он церемонно поднес к губам свой стакан, у него дрожала рука, и вино проливалось на стол, подмачивало хлеб. Они символически обменялись счастьем. «Ты думала, Калинка, что мы когда-нибудь будем сидеть вот так, вдвоем?» Она тоненько засмеялась и произнесла: «Не смеши, Мишка». — «Смешной ты, милый, конечно, я думала, иначе я здесь не сидела бы сегодня». — «А я нет, я не мог и мечтать». Сразу выпила и долго потом еще смеялась, громко и радостно, будто ее щекотали. «Поцелуй меня, Пирика, здесь никто не видит, здесь тихо, и те разбойники нас не найдут». — «Почему?» — «Ты слишком красива и молода, чтобы я мог надеяться. Мне в любви не везет». Пирика снова сказала: «Не смеши, Мишка». И коротко поцеловала его в губы. Он положил свою ладонь на ее маленькую руку и слабо пожал. Она свободной рукой накрыла его руку и проговорила: «У тебя холодная рука». — «Еще раз, еще раз, а теперь я тебя, Пирика». — «Сердце горячее». Затем он отломил от краюхи кусок хлеба и начал его есть с яблоком. «У тебя очень сильно бьется сердце, отчего?» — «Ты рядом». Пирика тоже отщипнула кусочек и тоже начала есть хлеб с яблоком. Потом она ласково ударила его по щеке и сказала: «Не будь вульгарным». Руки у Пирики покрылись гусиной кожей и по телу пробегала легкая дрожь. «Мне прохладно, милый». За кустом, обнаруживая себя, кашлянул официант, он принес на тарелке несколько красных яблок, сорванных только что в саду и еще покрытых свежей росой, поставил тарелку на край стола и торопливо отошел прочь. «Тебе холодно, Пирика? Сядь поближе ко мне». Обнял, прижал ее голову к своей груди. Молча продолжали есть. Яблоки похрустывали на зубах. «Сейчас я в тебя выстрелю», — сказала она и щелкнула ему в лицо яблочным зернышком: пуф! Долго сидели молча, Пирика про себя подсчитывала удары его сердца: раз, два, три… Снова поддела ногтем зернышко, «выстрелила» и долго смеялась, она умела смеяться звонко и радостно, но при этом глаза ее оставались печальными. Потом высвободилась из его объятий и проговорила с едким укором: «Ты холоден как снег».