Прикрыл глаза и увидел маленькие ручки сестренки, розовые пальчики, они похожа на молодые грибки, которые выбились из-под мха, увидел ее круглое личико рядом с большой материнской грудью в сетке синих прожилок. На матери — толстая рубаха, твердая как жесть, окрашенная барвинковым цветом, теперь все ходят в фиолетовом: на отце фиолетовые брюки, на детях тоже, фиолетовой кажется и материнская грудь, которую сестренка ловит обеими руками, отыскивая сосок.
Мы не замечали красоты материнской груди, она была только грудью, к которой мы все четверо тянулись как к источнику питания. А потом, насытившись, откатывались прочь, как спелые яблоки. Двое старших из нас вот уже двадцать пять лет как ушли на войну и не вернулись.
Кажется, официант из «Отдыха», подумал Василий Петрович, увидев приближающуюся фигуру. Хороший человек. Это действительно он.
— Здравствуйте, Василий Петрович. Почему давно не заходили? У нас сейчас очень хорошо, я часто посматриваю на тот столик, в уголочке под черемухой, где вы сиживали. Кстати, знаете, я ее вчера встретил, с мужем куда-то шла. Она очень красивая, можете мне поверить, я человек твердых принципов и никогда не кривлю душой.
— Как-нибудь загляну.
— Непременно приходите, с нею. Я для вас устрою — не пожалеете. Тридцать два года работаю официантом. Кому только не устраивал! Ну, об этом не говорят.
— Где вы ее видели?
— На улице встретил. Она меня узнала, улыбнулась. Вам просто повезло… такая женщина… конфетка. Я сегодня же вас жду.
— Спасибо.
— Я тогда любовался вами целый вечер, она была в розовой кофте, или не так?.. А муж ее ничего не говорит? Он, знаете, очень неприветливый, и, в конце концов, кто? Техник, а вы пишете, я даже что-то недавно ваше читал. Правда, я всего не понял. А знаете, у меня отец заболел, и это так неожиданно, старик никогда ничем не хворал.
— Да…
— Он был всегда здоров как бык.
— Это прискорбно. До свидания, я к вам обязательно загляну. Сегодня же.
И снова в воображении возникла та среда.
Она встрепенулась и проговорила:
— Милый, ты помнишь, у Толстого?.. «Как же я не видал прежде этого высокого неба?»
— Я сейчас только об этом думал.
— Правда? Мы всегда думаем об одном и том же.
Помолчали.
— Я как раз думаю о человеческой душе, стремящейся в небо, — отозвалась она.
— Фантазия первобытного человека.
— Все же в этом есть что-то символическое. Человеческий дух ищет высот, высот, реально недосягаемых. Тело за какие-то десятки лет изнашивается, а люди хотят жить вечно и тянутся к небу.
— Ты у меня философ, а я и не знал.
— Но ведь я говорю правду, не так ли?
— Да.
— Удивительно. У нас во всем сходятся взгляды, а с мужем мы постоянно спорим, даже из-за мелочей.
— Видишь ли, где нет настоящей любви, там трудно понимают друг друга.
— А ты знаешь, я проголодалась.
— Зря мы ничего не купили.
— Действительно, надо было что-нибудь купить.
Солнце висело низко, тень от виноградников сползала в долину, надвинулась на заболоченный луг, где косарь продолжал работать; приятно позванивала коса, шли мимо оврага, искали место, чтобы перебраться на другую сторону, потом она сбросила туфли и побежала, под ее босыми ногами чавкала ржавая вода. Он побежал вслед за нею. Перебравшись на другую сторону, она вытерла ноги и пошла по краю ржаного поля, где белели маргаритки, пахла медуница, а вокруг было привольно и пусто. Они шли все дальше и дальше от людей, искали уединения. Наконец она остановилась. Несколько ольховых кустиков над овражком, с другой стороны — стена высокой ржи и белые ромашки, много-много белых ромашек. Бросила под куст сумочку и туфли. Стала снимать блузку. Он хотел ей помочь.
— Отвернись, я сама, — сказала она.
— Вы с ума сошли или вам жизнь надоела? Сигналю, сигналю, а он топает, как жираф.
— Простите, пожалуйста, я задумался.
— Задумался, задумался… Опомнитесь на том свете, среди святых, а мне — тюрьма. Разиня… Счастье ваше, что тормоза в порядке, а то ждали бы дома.
— Прекрати дразнить собаку, Таня, сколько раз говорить тебе! Видишь, Иринка, какая у меня жизнь.
— А я бы не обращала внимания.
— Чужая беда никого не трогает.
Женщины сидели на кухне, разговаривали, солнечные лучи заливали все вокруг, со двора доносился громкий голос Тани и сердитое рычание собаки.
— Посиди, Иринка, я пойду отшлепаю девчонку. Танька, ты меня когда-нибудь будешь слушаться? Погоди, погоди, я еще до тебя доберусь. Это он ее так воспитал, разбаловал. Видишь, как мне тяжко живется. Стараюсь, чтобы все было как у людей, а этого никто не ценит.