Мать расставила блюда на столике и сама села ужинать с молодежью; она часто говаривала, что в коллективе еда вкуснее. Осталась с ними и после ужина. Сашко перебирал струны гитары и напевал вполголоса, девушка по просьбе хозяйки подтягивала чистым голосом.
— Пой, Танечка, у тебя очень хорошо выходит.
Действительно, она еще в школьном хоре была солисткой, ее знали чуть ли не все в городке, это, возможно, и привело Татьянку в театр, хотя большого удовлетворения от этого занятия она не получала: выходило, что сама судьба уготовила ей жизнь актрисы. И только поэтому она говорила, что театр — ее призвание.
Вскоре мать собрала посуду и ушла.
— Я тебя впервые увидел, когда ты пела в Доме пионеров, — вспомнил Сашко, поглаживая блестевшую деку гитары.
— А я тебя знала все время.
— Так не бывает.
— У меня бывает. Я многих знаю так — с самого рождения. И кое-кто потом становится моим.
— Как это становится твоим?
— Ну так… Ты тоже когда-то был в числе всех вокруг меня, а потом уже стал Сашком. Теперь я тебя уже ни с кем не перепутаю.
— И я тебя — ни с кем…
— Я ни на кого не похожа?
— Нет.
— А какая я?
— Хорошая.
— Не так, скажи как-нибудь иначе. Как в романах или в стихах.
— Я не умею. У меня и в школе сочинения не получались, отец то и дело помогал.
— А я даже стихи пишу.
— А в нашем классе все ребята увлекались техникой.
Беседа заканчивалась, и Татьянка собралась уходить. Она поблагодарила Анну Лукиничну за ужин; с Антоном Петровичем не попрощалась — не хотела отрывать его от работы. Сашко проводил ее до центра города, где она жила на втором этаже большого дома, в маленькой комнатушке, а когда возвратился, мать сказала с улыбкой:
— Хорошая и смешная девочка.
Сашко сразу и не осознал, что произошло в его жизни. Как будто и не было ничего, и вот… После этого вечера он вместе с нею разучивал роль, проводил репетиции. Чаще всего задерживались для совместной работы в театре, в комнате, не имевшей определенного назначения, и меблирована она была тоже без назначения: письменный стол, два гнутых венских стула, садиться на которые было рискованно, полуполоманный книжный шкаф, подставка для цветов, на которой никто никогда не видел вазонов. Все это было расставлено без какого-либо самого элементарного порядка. Почти ежедневно эта ветхая мебель меняла свои места, тоже, видимо, без какой-либо целесообразности. Очевидно, кроме Сашка и Татьянки сюда заходили и другие посетители и наводили порядок по своему вкусу. Сашка это даже забавляло: входя в комнату, он первым делом старался определить изменения в расстановке мебели, и когда это ему удавалось, он чувствовал себя счастливым.
Сашко и не осознал, не заметил, когда и как именно вошла она в его жизнь и встала над всем. Такая обыкновенная когда-то и вдруг — чудесная, единственная, желанная. «Если стул будет стоять под окном, тогда…» Сашко долго не решался загадать: будет моей. Он краснел даже при косвенном намеке на что-то подобное. Ведь женятся только взрослые, во всяком случае те, что демобилизовались из армии или после окончания института. Куда ему! Он загадывал лишь: «Будет такой, какой я ее люблю. Разрешит поцеловать…»
Только после того памятного кино, когда она сама — в восторженном порыве, при всех! — обняла его и поцеловала, шепнув всего лишь одно: «Сашко!» — у него все изменилось. Он почувствовал полное блаженство и, всегда сдержанный, уравновешенный, в тот вечер вдохновенно играл на гитаре до поздней ночи, даже хвастался, что станет композитором. Мать восхищенно смотрела на него, а отец пристыдил: «Не делай из себя клоуна!» Но Сашку хотелось быть именно клоуном, если подобное состояние сопутствует клоуну. Он, правда, возразил отцу: «Разве веселость — это уже клоунада?»
С каждой новой встречей с Татьянкой он шел все дальше и дальше в неведомое счастье. До сих пор он знал, что его ровесники дружат с девушками, и считал, что это их дело — не осуждал и не одобрял, потому что у каждого было свое. Они в свободное время ходили со сверстниками на речку купаться, прогуливались по городу с гитарами и транзисторами в руках, сидели в кино на малоинтересных фильмах — и были этим довольны. А он, забыв обо всем, рылся в книгах отцовской библиотеки, и, если мать встревоженно спрашивала: «Не болит ли у тебя голова?» — он лишь улыбался в ответ. Разумеется, не болит! Не будет же он шататься, как другие, где-то по аллеям парка. В этом отец его поддерживал: «А что ему там делать? Транзисторить или гитарить, чтобы люди оглядывались, как на дикаря?»