Зашли в кафе. Кофе пили с мороженым. До сих пор он не любил кофе, а сегодня он ему нравился, он был таким вкусным, каким никогда не казался уже во все последующие дни. Это был вкус любви — так для себя определил Сашко вкус кофе. Это был аромат любви.
К автовокзалу шли пешком, выбрав самую длинную дорогу: через новый мост, возле бассейна, вдоль железнодорожной насыпи. Они знали, что запомнят этот неудобный маршрут и будут вспоминать его как нечто удивительное: помнишь?..
Они и не подозревали, что это путь к осложнениям, трудностям любви, к этому нелегкому разговору с отцом, к тревожному вопросу: как решим? Нет, тогда этого не было. Был только большой каравай красного солнца за железнодорожной насыпью, торчащие над рекой изогнутые крючки каких-то существ, похожих на рыбаков, которые на закате солнца повылезали из воды для исполнения своего колдовского ритуала; была еще пляска рыб на тихой заводи: они акробатами выплескивались из воды в воздух и снова плюхались в воду, оставляя на ней расходящиеся светлые-светлые круги. И еще была первая вечерняя звезда, сияющая неугасимой искоркой над заводской трубой, была ее счастливая задумчивая печаль:
— Какая она одинокая на всем небе!
Это было сказано Татьянкой о самой себе, и он так ее пожалел, что тут же решил:
— Я поеду с тобой!
— Куда? — не догадываясь, спросила она.
— Домой.
— Сашко!
— Все равно меня не примут!
— С пятерками?!
Хорошо, что были сумерки и она не видела его пылающего лица, стыдящегося взгляда. Отмахнулся наспех выдуманным:
— А зачем мне филология?
До отправления последнего автобуса было еще около получаса, в зале ожидания царило затишье, какое наступает перед сном, на длинных скамьях дремали редкие поздние пассажиры.
Они устроились в уголке, где было меньше света, и сидели обнявшись. Молчали. Это было светлое молчание перед расставанием, после которого они все же будут вместе и будут много раз переходить новый мост возле бассейна, вдоль железнодорожной насыпи, над которой будет стоять красное солнце.
Когда Татьянка села в автобус, он улыбался ей через оконное стекло, а она помахивала пальцами, словно перебирала невидимые клавиши. Делала вид, будто радуется тому, что он останется один… Разве он сможет когда-нибудь забыть эти тонкие пальцы, прислоненный к стеклу ее расплющенный нос? Глаза, которые будто смеются, а на самом деле вот-вот заплачут…
Возвращался на квартиру, опьяненный первым большим чувством. Впервые в жизни он ощутил это светлое огромное одиночество, которое случается испытать не всегда. Это была легкая печаль, наполненная его счастьем, которое он надежно держал в своих руках, опасаясь, как бы его не уронить.
Картина четвертая
Антон Петрович, любивший спозаранку идти ивняком к реке, слушать говор воды, песню росного поля, начинавшегося сразу же за рекой, словно наяву переживал рассвет, виденный на сцене. Но в своем возбужденном состоянии он лишь дополнял картину такой причудливой мыслью:
«По росе, по росе, красный мак горит в косе… А синица — в сени — скок, сыплет борщик в котелок… А росинки капают в белый кипяток, и уж закипает золотым горошком полный чугунок росы и густеет навар…»
Солнце выглянуло из-за холма — лишь истоптанная трава видна и вода течет.
Вот так — уложить душу в солнце, отправиться в путь по прошлым векам, обрасти, окутаться, как бархатным мхом, древними легендами и, как в собственное детство, податься пешком из космической эры к крылатому Икару и любоваться не налюбоваться мечтами человеческого детства, дивиться не надивиться вечной земной молодости… Смешно? А загляни-ка в будущее да посмотри оттуда на себя умудренным оком. Из сорокового, пятидесятого столетия…
Царь стоит нахмуренный, пощипывает раздвоенную черную бородку, всматривается в сонное лицо Эммануила, что-то в нем угадывает.
— Я теперь все могу, я всесильный, — говорит, обращаясь к самому себе. — Ну-ка, встань, — пинает ногой Эммануила. — Перед кем разлегся бесстыдно?
Эммануил встает.
— Чтоб не смел обманывать девушку, негодник! Потому что не будет по-твоему! Слышишь, не будет!
— Ты обещал быть справедливым…
— Я никому ничего не обещал, потому что у меня нет прошлого. А девушка твоей не будет!
— Это мы еще увидим…
— А ты чей будешь, что вступаешь со мною в спор?