Да, но ты и в барак вернулся, и друзей увидел… И ты понял, что случилось что-то страшное, непоправимое… И некого было в этом винить… Товарищи по судьбе знали — после таких ночных угощений от Курца никто не возвращался. Вообще от Курца никто не возвращался. Никто! Почему же вернулся ты?
За время одиночества Антон имел возможность тысячи раз повторить в мыслях все, что произошло в тот вечер в роскошно обставленной квартире Курца — этого двуногого зверя, который съедал всех, кто к нему попадал, целиком, с косточками.
— Будьте добры, пересядьте… вот сюда…
Антон Павлюк автоматически выполнил его просьбу, даже не почувствовав в своем шоковом, вернее, в своем окаменевшем состоянии разницы между приказом Курца и чрезмерно вежливым приглашением-просьбой — «будьте добры».
Фашист долго всматривался в заключенного:
— Вот ты какой…
Антон молчал, он прошел хорошую школу молчания и, для того чтобы снова заговорить, должен был начинать новую школу, чуть ли не с первого класса.
— Любопытно, что думаешь?
Павлюк тогда ничего не думал. Даже не думал о том, что слышит в последний раз человеческий голос. Это он чувствовал, находясь в состоянии полнейшего бездумья.
«Милая, ты никогда этого не сможешь понять. Он подошел ко мне, взял мою руку, внимательно рассматривал, словно никогда не видел такого чуда.
— Майн готт, какая рука!..
Мне кажется, что я тогда дал маленькую трещину — сделал вывод, что передо мною стоит несчастный человек.
Нет, не то… Не знаю как, но я в душе сделал что-то предательское по отношению к самому себе… Усомнился в себе, в людях или, может быть, где-то внутри прослезился над чьей-то судьбой? Не знаю. Но Курц, видимо, это почувствовал и нашел во мне собеседника, которому можно было что-то рассказать о себе. Он был не пьян, хотя и чуть-чуть под хмельком. Угостил меня, и я… не отказался. Я хотел выпить. Впервые в жизни! Ты же знаешь, милая, что даже на дружеских вечеринках я никогда не пил… И вот у Курца я выпил рюмку. Потом еще. Я брал со стола легкую закуску, а Курц со сложенными за спиною руками ходил вокруг меня, как собака на привязи вокруг своего колышка — на расстоянии, которое позволяет цепочка.
Казалось, он был удивлен мною. Почему? Не знаю, но чувствовалось, что я его чем-то удивлял».
А удивил его узник вот чем: переступил порог с таким независимым видом, с таким человеческим достоинством, что оберштурмбанфюрер Курц был потрясен — такого он еще здесь не видывал! Даже после удара заключенный не испугался и продолжал держать себя с достоинством. Это была неслыханная, непостижимая наглость — в концлагере проявить какие-то человеческие качества. И оберштурмбанфюрер был потрясен, он застыл от неожиданности.
— Майн готт!
Потом мерил взглядом рост, ощупывал мускулы.
Настоящий торговец скотом!
— Майн готт, какой худющий!
Снова прохаживался по комнате вокруг Антона, смотрел на него, как на пришельца с другой планеты.
— Очень похож на меня. Когда я был моложе… Я был красивым парнем. Это помогло мне сделать карьеру. Сколько лет?
— Двадцать…
— Двадцать… Майн готт. А ты действительно русский?
— Украинец.
Курц выдвинул ящик письменного стола, извлек оттуда фотографию и без слов бросил ее на стол перед Антоном. Снова изучающе смотрел на него, словно тот должен был совершить что-то необычайное при виде длиннющего юноши, очень похожего на оберштурмбанфюрера Курца. Антон догадался, что это должен быть либо младший брат Курца, либо сам Курц в пору своей молодости.
Антон долго рассматривал фото, но ничего не говорил.
— Узнаешь?
Павлюк кивнул головой.
— Кто?
— Вы… — ответил неуверенно.
— Нет, это ты.
Антон не понял шутки. В других условиях из вежливости он бы улыбнулся.
— Правда, это ты.
Антон отрицательно покачал головой.
«Милая, если бы ты только могла себе представить, как он тогда разъярился. Бил меня кулаками в лицо, топал ногами и кричал:
— Врешь, собака, это ты! Ты! Ты! Зачем отрекаешься? Думаешь, ты лучше меня?
Потом, когда устал, сел на тахту и перевел дыхание.