— Тебя, — невозмутимо повторил Савчинец, ни на йоту не повышая свой хриплый голос. — Была она у тебя дома?
Эти слова прозвучали как выстрел.
— Да ты что?! — вспыхнул Онежко. — Кажется, я не ловелас…
Обсуждение неожиданно начинало приобретать явно сенсационный характер и, по отношению к Онежко, довольно-таки компрометирующий оттенок. Сидоряк даже немного смутился, сообразив, что ниточка тянется откуда-то из запутанного клубка любовной истории. Он широко развел тяжелые руки и хлопнул себя по коленям: дескать, что ж тут поделаешь?
— Хотите скомпрометировать? — словно выстрелив, сказал Онежко и посмотрел на Савчинца. — Славу чью-то заслонил? Поперек дороги встал? — Говорил, обращаясь к Савчинцу, потому что знал, что только он… ну, как его, Батька… только он мог подбить всех на защиту вертихвостки.
Понимал, что ведет себя отвратительно, но даже не пытался сдержать себя, считал, что может позволить себе такую роскошь — не считаться ни с чем, если уж кто-то замахивается на его авторитет.
— Ты ведешь себя, как опьяневшая от успеха кокетка перед своими поклонниками, — проговорил, поморщившись, Савчинец.
После перенесенного в прошлом году инфаркта Савчинец не давал волю нервам и старался жить ровно, на одном тоне, как хорошо закрепленная на музыкальном инструменте струна. Даже теперь, когда разговор принял характер, где нейтральных позиций быть не могло, тем более для человека чуткого и принципиального, который не мог примириться с высокомерным отношением Онежко к своим коллегам.
Онежко, не привыкший к резким замечаниям в свой адрес, густо покраснел.
— Знаете что, коллеги?.. — при этих словах его лицо стало от напряжения каким-то каменным.
Ждали все: и Сидоряк, и режиссер, и Антон Петрович, и, пожалуй, с большим интересом, чем кто-либо, Савчинец, этот добродетель, философ и педант. Установилась тишина, похожая на ожидание грома после вспышки молнии. Ведь, по сути, речь шла не о каком-то отдельном поступке, вызванном несдержанностью Онежко, но о моральном облике актера, у которого на крутом взлете славы вскружилась голова, и он пытался поставить свою личность над коллективом.
— Ждем!
— Пожалуй, — медленно, растягивая слова, проговорил Онежко. — Пожалуй… я играть… не буду… Вот и все.
— Как прикажешь тебя понимать? — прищурив глаза, посмотрел на него Сидоряк, высокий лоб которого попал под солнечный луч, пробившийся из-за крыши соседнего здания.
— Так и понимай, как я сказал, — произнес Онежко каким-то действительно царственным тоном.
— Прекрасно! — Сидоряк вышел из-за стола. — Пре-крас-но! У тебя очень неплохо работает фантазия, придумай-ка лучше что-либо поглупее.
Онежко тогда так разошелся, что ожидал самого худшего, однако обошлось сравнительно легко; и как раз потому, что товарищи отнеслись к нему снисходительно, в душе остался тяжкий осадок. Но, собственно, какое бы взыскание ни вынесли — все равно было неприятно, потому что не посчитались с его мнением, заслугами, не оценили их такой меркой, какою ценит он. После этого ему, Онежко, для полного успокоения, может быть, действительно стоило перейти в другой коллектив? Нет, он не мальчишка, чтобы поддаться минутному настроению.
— Гнат Павлович, вы сердитесь? — по прошествии какого-то времени спросила Леся.
Падал снег, покрывал белым все вокруг — дома и улицы, насаживал пушистые шапки на столбиках забора, к которому жалась протоптанная дорожка, припорошенная сейчас снегом. Вороний гам переместился за реку, к заводскому району, а река на быстрине еще не затянулась льдом, обмерзла только у берегов.
— Гнат Павлович, я вас прошу: простите меня…
В душе он смягчился, но не подавал вида. Когда он неожиданно поскользнулся, Леся мгновенно подхватила его под руку. Наверное, со стороны это выглядело смешно — хрупкая женщина пытается удержать такого огромного человека.
— Спасибо, — улыбнулся Онежко.
Она вся подалась вперед, чтобы заглянуть в глаза — не иронизирует ли. Он заметил это движение, однако не сказал ничего. Леся уже не выпускала его руки, будто подстраховывала.
— Послушайте, Леся Васильевна, — Онежко остановился. Ему было неловко идти под руку с молодой женщиной, шел, как босой по раскаленной плите, и в душе умолял: «Оставьте меня, ради бога!»
— Говорите, Гнат Павлович, — Леся снова предупредительно подалась вперед, чтобы заглянуть ему в глаза.
— Куда, собственно, вы идете?
— Я? Никуда.
— Но ведь эта дорога — не в никуда.
— Я знаю.
— Однако одного вы не учли.
— Что именно, Гнат Павлович?
— А то, что эта дорога проходит на глазах у людей… И вам надлежит вернуться… домой… К мужу… Кажется, у вас есть муж, это верно?
Женщина чуть-чуть смутилась, опустила глаза и, не зная, что ответить на это, принялась острым носком модного сапожка разгребать снег.
— Вы не так меня поняли… — И снова опустила глаза. — Вы меня можете простить?
Онежко вздохнул:
— До свидания.
Пошел, не оглядываясь, а отдалившись, поворачивая за угол, оглянулся и увидел Лесю Васильевну, стоявшую на том месте, где они расстались.
На следующей репетиции она снова была какой-то одеревеневшей.
— Что с вами произошло? — спрашивал режиссер. — На предыдущих репетициях у вас получалось лучше.
— Не знаю, Семен Романович.
— Ну, давайте еще разок. Только не держитесь, как школьница на экзамене. Раскованнее, раскованнее… Ну, начали…
Леся набрала полную грудь воздуха, словно собиралась нырять в воду, напряглась.
Но опять не получалось. Ни в этот, ни на следующий день, ни через неделю. И вдруг внезапно… Все были удивлены таким скачком. Все, но только не Савчинец и, безусловно, не Онежко.
А было вот как.
После той встречи, когда туча воронья перелетела к заводскому району и на проталине темнела вода, отражая в себе вечернее небо, Онежко позвонил Савчинцу.
— Ну, что? — спросил он довольно сухо, тоном, каким спрашивает строгий отец своего провинившегося сына-подростка.
Трудно сказать, на что рассчитывал Онежко после такого вопроса, по меньшей мере, вероятно, думал услышать в ответ невразумительное бурчание. Однако в трубке щелкнуло, и послышались гудки. Онежко еще раз набрал номер Савчинца и спросил: «Что это значит?» И снова в ответ гудки положенной на рычажок трубки. С ним явно не хотели говорить. Пересиливая свое оскорбленное самолюбие, Онежко в третий раз набрал номер. Когда ему ответили, он сказал:
— Ну, добрый вечер…
— Доброго здоровья, Гнат Павлович. Это ты пробиваешься?.. Здесь кто-то со мной решил позабавляться…
— Не смейся, ты же прекрасно узнаешь мой голос.
— Возможно, но иногда бывает так, что лучше и не узнавать.
— Вон как! Это почему же?
— Приятнее все же сохранить мнение о приятеле как о порядочном человеке.
— Ты философ.
— Может, заглянешь на часок? — спросил Савчинец.
— Нет.
— А жаль. У меня славная компания.
— Спасибо. Для хорошей компании требуется соответствующее настроение.
— Настроение появится, заверяю тебя.
— Только не сегодня.
— Кстати, с тобой хотят поговорить. Передаю трубку.
Онежко узнал по голосу Лесю:
— Приходите, Гнат Павлович, здесь и мой муж, он восторгается вашим талантом.
Онежко решил, что его разыгрывают, и положил трубку.
Уже было совсем поздно, когда, после ухода гостей, позвонил Савчинец, и у него с Онежко состоялся настоящий мужской разговор, правда, и он не поставил все точки над «i». Онежко никак не мог поверить, что вокруг него не происходит какого-то продуманного, организованного завистниками наступления на его авторитет, на его имя.
— Ты детям эти сказки рассказывай, — возражал он Савчинцу. — Леся, видите ли, боится… Рога у меня выросли, что ли?
— Именно рога. Вот и бодаешься, а я с тобой по-дружески…
— Ну, знаешь ли, я не нянька…
— Да, но, кажется, и тебе когда-то носик утирали. Или забыл?
Онежко взорвался — наступили на больную мозоль, упрекнули! Но, может быть, оттого, что слишком хорошо запомнилась давняя неприятность, сумел подавить в себе упорство.
— Дорогой Карл Карлович, я работал, а не крутил хвостом, — ответил сдержанно. А как ему в этот момент хотелось дать полную волю своему голосу!
— Знаю, но ведь и она отчаянно работает.
— Бегает… по квартирам… Извини, Карл Карлович… В мои моральные нормы это не укладывается…
— Это, если хочешь, не так легко — бегать по квартирам. Молодой женщине…
— Не каждой…
На этом разговор и закончился.