— Ну-те, говорите, — подбодрил ее Онежко.
— Может быть, не совсем так… — Леся слегка смутилась. — Я вас тогда боялась… Терялась… Вот и пришла… будто бы к Марысе…
Легкие облачка пара горячего чая вились над керамическими чашками. Леся движением руки развеяла пар над своей чашкой, чтобы чем-нибудь заняться, прикрыть волнение.
— Продолжайте же, мы слушаем, — обратился к Лесе Савчинец с таким видом, словно она должна была произнести написанный им монолог.
Леся так энергично помахивала ладонью над чашкой, что Онежко снова предложил:
— Давайте пить чай, не то он совсем остынет.
Все трое взялись за чашки.
— Где ты этакую красоту раздобыл? — поинтересовался Савчинец, показывая глазами на редкостные керамические изделия.
— Красивые? — просиял хозяин, любивший разные домашние диковинки.
— Изумительные, я таких оригинальных никогда не видела, — весело сказала Леся.
— Это подарок рабочих промкомбината. Я выступал у них. Специально изготовили!.. Душевные у нас люди… — И все же Онежко хотелось, чтобы Леся продолжала начатое: почему она боялась его и что ее толкнуло на такой отчаянный шаг — явиться к нему домой, зная, что в то время он был один… Ведь знала! Не могла не знать. — Знаете, — продолжал он говорить о рабочих, изготовивших специально для него сувенирные чашки, — они, можно сказать, очень тонко чувствуют настоящее искусство. Народ — подлинный ценитель талантов.
Намек был довольно прозрачным. Савчинец с легкой иронией, которой хозяин не уловил, отреагировал:
— Да разве тебя можно не заметить?
А Леся проговорила без иронии и фальши:
— Вы великий актер!
И здесь она пошла-таки на полную откровенность с той естественной наивной прямотой, которая и сообщала ее характеру женскую обаятельность. Именно этим она и подкупила когда-то Онежко, и он рискнул замолвить за нее словцо при распределении ролей, хотя, казалось, он не имел к этому достаточных оснований. Только интуиция. И вдруг… Выясняется, что не ошибся. Разве мало того, что она прониклась ответственностью? Если она боролась со своими собственными сомнениями: потяну? справлюсь ли? отказаться?.. Не спала по ночам! Измучила себя и шла на репетиции, холодея от неизъяснимого внутреннего страха…
— Самое хорошее… Самое страшное это как раз то, что вы — мой партнер… Порою думала, что со мной случится обморок… Мучилась, убеждала себя: не оробею! Ведь кто он? Такой же, как я! Конечно, он заслуженный, Царь… Но я возьму себя в руки и докажу!.. Докажу!
Онежко улыбался, но слушал внимательно, не пропускал ни единого слова, ни малейшей интонации. Вон как, оказывается! Боролась! И это было не только преодолением неловкости, но еще и чем-то более значительным: стремлением увидеть его, «недоступного», обычным человеком, в домашней обстановке, чтобы убедить себя: нет оснований трепетать! Так вот в чем причина ее визита к нему на квартиру.
— Как я желала тогда застать вас за… какой-нибудь домашней работой…
— Ну, к примеру… — не переставал посмеиваться Онежко, — чтобы месил тесто, стирал носки?..
— О! Как хорошо вы меня понимаете! С полуслова…
— Между прочим, — продолжал Онежко, — я охотно этим занимаюсь: мою посуду, подметаю пол…
— Правда? — Леся удивленно подняла брови.
— Клянусь… А разве другие этого не делают?
— Ах, оставьте о других, о всех прочих… Вы же как мраморный… Вы настоящий Царь…
— Фи-ить! — послышалось в ответ.
— Ну, вот… Вы уже и обиделись…
— Что вы… — мягко сказал Онежко, взяв легонько Лесю за руку, чтобы не насторожить ее, хотя его заметно задели слова собеседницы «как мраморный» и он не сумел этого скрыть. — Что вы, Леся?
Она промолчала. После паузы, когда Онежко, боясь неделикатно оттолкнуть впечатлительную молодую актрису (потому что впервые осознал, что в нем действительно есть что-то холодное, хотя и красивое — он не боялся: красивое! — мешающее ему сходиться с людьми душа в душу), не знал, как выйти из положения, на выручку нежданно подоспел Савчинец, сказав очень кстати:
— Вальс! Вы слышите, Марыся играет вальс?
— Прекрасно! — воскликнул Онежко. Открыл дверь в комнату и крикнул тоном бывалого гуляки, решившего повеселиться во всю душу: — Марыся, громче!
Мелодия вальса полилась раскованно и словно разгладила морщинки отчужденности между Лесей и Онежко, они танцевали, как говорят, на равных, ставшие близкими и понятными друг другу, и от этого чувства обоим было легко на душе.
Когда танец окончился, Онежко скользнул двумя ладонями по своему лицу, сказал Лесе: