«Ноэми, о чём ты думаешь?» — спросил Теофиль на вокзальной платформе, под крики чаек, сидевших на крыше вокзала.
«Я думаю о том, что не хочу уезжать, — ответила я правду, — теперь это моя родина.»
Можно быть обманщиком или честным только тогда, когда нас просят открыть своё сердце. А иначе никому из целого мира не нужно нас знать.
В течение этих трёх дней я знала всё.
И у меня было всё.
Каникулы, любовь, наша комната, наш город и только наша жизнь.
И я знала, что мне теперь предстояло потерять. Начиная с этого вечера, каждый вернётся «к себе».
Теофиль вернётся в свою студию, а я — в то место, которое безуспешно пыталось (или нет) моё «у меня». А когда нет «у меня», то и «меня» нет тоже. Потому что как можно быть у того, кого не существует? И теперь всё было ещё хуже: я знала, что именно я теряла.
«Но это и моя родина тоже, — ответил Теофиль, — и мы вернёмся сюда на следующий год. Чайки говорят, что они будут ждать нас».
Я поняла, что теперь у меня есть что-то большее, в моём собственном распоряжении, помимо привычного «вообще ничего». Теперь у меня была родина, и она была у меня одна с Теофилем. И даже когда мы снова будем в Париже, каждый сам по себе и каждый «у себя», у нас всё равно продолжит оставаться это всё, чем мы теперь владеем. В любой момент. И даже когда я закрою глаза, и даже если я перестану об этом всём думать, оно всё равно никогда и никуда не исчезнет.
***
Но ничто не произошло так, как обещал мне Теофиль на перроне перед возвращением в Париж и как я ожидала, ещё тогда, когда мне казалось, что звук оповещения прибывающего или отправляющегося поезда похож на музыку, которую я так любила слушать.
И следующий год наступил, он начался и закончился, и только не было каникул.
Сложенная в маленький шкафчик или лёжа на стуле перед окном в маленькой парижской студии в восемнадцатом округе в стопке старых вещей, я ждала.
Ждала, когда начнётся жизнь, — и я снова стану одушевлённой.
Было только два типа дней: хорошие и плохие.
Хорошие — с Теофилем, и плохие — без него.
И год прошёл без каникул.
Когда я была у Теофиля, я сидела перед окном в единственной комнате его студии и смотрела, как наступает вечер. И каким бы долгим и солнечным ни был день, вечер всегда спускался на город, и последние лучи света ложились над старыми каминными трубами, венчающими маленькие мансарды дома напротив. Сине-голубой свет «ЖЕОДИСа» загорался, и фонарь «КАНТЕКа», то красный, то зелёный, зажигался тоже. Ласточки быстрыми росчерками разрезали синее небо, пуская резкие, но негромкие крики.
«Ты видишь море там, над облаками?» — спрашивал меня Теофиль.
«Да, я вижу. Сейчас прилив…»
Этот первый год в Париже, изнывающем от жары, я часто возвращалась к Теофилю. Чтобы нескольких украденных часов его присутствия хватило на то, чтобы жить потом. В огромности Парижа мой мир был совсем маленьким и крохотным, как планета Маленького Принца. Чтобы видеть снова тот же самый закат Солнца, достаточно было просто передвинуть свой стул и снова посмотреть на горизонт. Достаточно было вернуться на свою планету, чтобы увидеть Розу. Но Маленький Принц был ещё слишком маленьким, и он ничего не знал о любви.
«Ого, как же ты меня любишь, — говорила Роза, — оно видно издалека, как нос на лице. В таких случаях говорят «нос лучше физиономии».
Или, как говорили по такому поводу мальчишки в летнем лагере, где я работал, про аниматоршу, которая была влюблена в другого аниматора: «ой, обманщица, она ведь влюблена!» Ты не аниматорша, но влюблена тоже.»
Маленький Принц не говорил ничего. Роза знала мир гораздо лучше его, и любовь тоже. И маленький Принц чувствовал себя ужасно неумелым и неуклюжим…настолько же, насколько и любящим.
***
Целый календарный год без каникул. Море просачивается незаметно сквозь дыры и щели в старых ставнях, и ночная бабочка в пушистом сером распахнутом платьице взлетает над засыпающей кухней, погружённой в полумрак свечи, горевшей в комнате, и теряется в ставшем огромном пространстве. Она вылетела из засохших и крепко и пряно пахнущих кустов розмарина и тимьяна на балконе и потерялась где-то под потолком. И снова передо мной потолок церкви в Валони, теряющийся в сумраке, и церковь Шербурга неподалёку от берега, — Церковь Загаданного Желания* ((Eglise de Voeux), иногда её путают с церковью Троицы, которая действительно расположена неподалёку от побережья в Шербурге, а сама Церковь Желания расположена гораздо глубже на сушу. Из нелетописных источников было известно, что одна из особ правящей королевской семьи попала на корабле в сильный шторм и она загадала желание, что если ей удастся спастись, она построит храм, чтобы отблагодарить Господа за своё спасение. Но неподалёку от шербургского залива построена вовсе не она, но действительно стоит в середины 19-го века и является очень красивым архитектурным памятником. Примечание автора).