«Теперь идём в комнату, — сказал мне Теофиль, — разденься и покажи мне свою фигуру». «Зад слишком большой, а груди слишком маленькие, — подытожил Теофиль, — надо бы поменять их местами».
В комнате Теофиля повсюду фотографии, рисунки и картины. Большая двуспальная кровать приняла нас, и я видела двух ангелов, нарисованных на потолке, которые играли в полёте. Снаружи по-прежнему светило яркое и жаркое Солнце мая месяца, и казалось, что уже наступил жаркий июль, середина лета в огромном и весёлом беззаботном городе. Смех, крики и голоса детей раздавались уже со стороны бассейнов, чей колодец приютился под окнами кухни Теофиля и, разделяя детскую радость, бьющую через край, им ласково и тихо вторил воркующий городской голубь, старый парижанин до мозга костей, приютившийся на затенённом карнизе.
И проходя сквозь пространство и время, не заканчиваясь в это смутное и самое тёмное время суток, в затянувшийся Час Быка, колыбельная кораблей укачивала, баюкала, напоминала, усыпляла, и время то кралось, как чёрная кошка в тёмной комнате, то неслышно садилось на землю, с твёрдым намерением сидеть там и больше никуда не уходить. И никто не мог нарушить происходящего или хотя бы заметить его, — все спали. И ни в одном доме не было видно ни огонька. И Час Быка длился несравненно дольше, чем час.
Первый день счастья, первый взгляд на нарисованных ангелов, — и тот момент, о котором я так долго мечтала, перестал быть мечтой, потому что мечта только что сбылась. И только призрачный, еле уловимый звон напоминал о том, что что-то произошло и что-то закончилось. Впервые я заняла такое желанное место, место то ли восхитительной и прекрасной юной актрисы, то ли её героини. Но я не была восхитительной, и прекрасной меня тоже не чувствовал и не считал никто; и тот факт, что я была намного моложе Теофиля, не добавлял в наши начинающиеся отношения ни трепетности, ни очарования. Я приехала и пришла без приглашения; к тому же, как оказалось, меня ещё всему нужно было учить. И вместо ощущения новизны было чувство весёлой снисходительной досады. И я не заняла ничьего места. Я внимательно смотрела на ангела под потолком.
Ангел, — я точно знала, — никогда не прилетит.
И не было смысла ожидать чуда, которое никогда не произойдёт.
Потому что ангел останется навсегда нарисованным. ...
Длится долгое тёмное время, и непонятно, что это, - ночь или утро перед расветом? Не слышно, поют ли птицы, потому что все спят инекому их слушать или ждать, когда они запоют. И только колыбельная кораблей всё продолжается, в порту вспыхивают огни, похожие на болотные огоньки. В моём сне мне светло.
В моём сне Теофилю весело. В моём сне у меня есть надежда на что-то интересное - и уверенность в том, что всё будет хорошо. Что оно будет - и обязательно у нас - хорошо. Теофиль ещё говорит о том, что он купит дом в Нормандии, где мы с ним будем жить вместе, потому что его парижская студия слишком маленькая для нас двоих. А потом один раз, в качестве очень весёлой шутки, он сказал, что когда он купит дом в Нормандии, он наймёт меня в качестве консьержки, чтобы я охраняла его дом, потому что он будет жить в Париже, где у него "мои друзья и мой компьютер". Он часто говорит мне о том, что потом мы поедем в Грецию, потому что он очень давно хотел показать мне эту восхитительную страну, которую он любил и так хорошо знал в молодости.
Теофиль часто рассказывал мне разные истории, которые происходили с ним там, весёлые и не очень, но всегда очень интересные, увлекательные и замечаельные, и после каждой мне казалось, что я узнаю Теофиля всё больше и лучше, и что из всей этой канвы моря, солнца, белого песка и зелёной воды, ракушек и смуглых черноволосых красавиц, вина и сыра на белых столиках в кафе под открытым лазурным небом проступает, как изображение на фотоплёнке, образ прекрасного принца на белом коне. Принц был одет в просторный, очнь сильно не по размеру, как ему нравилась вся одежда, белый лёгкий пиджак, и курил трубку с ароматическим крупнолистовым тёмным табаком, задумчиво глядя куда-то вдаль, мимо поднимающихся в рассветное, но уже раскалённое небо, обесцвеченное зноем, зубчатых краёв гор, где он видел что-то такое, что было надёжно укрыто от взгляда простых обычных людей. И там, где для него начиналось это прекрасное и раннее знойное утро в приятной тени колышащегося в лёгком бризе тента, не существовало в те моменты ничего мирского, и казалось, что небеса раскрываются и он видит то, что он искал всю жизнь и верность чему ему приходилось доказывать каждым рисунком, каждой артиной, каждой фотографией, каждым мазком кисти или пастели, ложащейся на бумагу, каждым штрихом карандаша, ложившимся на белый лист, каждой минутой и секундой своей жизни. И он не видел, что та самая одинокая и полураздетая полупьяная девчонка, которая подошла к нему глубокой ночью, когда он спал один на пляже, на самом деле осталась абсолютно одна на всей планете и у неё не было никого, кроме него, случайного встречного.