«Все вещи уже собраны, завтра мы уже сможем уехать отсюда», — сказал Теофиль. «Грустно. Мы могли бы остаться здесь навсегда. Если бы у меня была работа, и снять маленький домик…»
«Да, но у тебя нет работы и ты даже не умеешь водить машину. И ты видела, сколько здесь стоят дома?»
«Знаю. Но я могла бы изменить это всё. Вот только завтра…каникулы закончатся.»
Завтра утром нас здесь уже не будет. И вечные толпы туристов, которые придут сюда завтра, не заметят ничего. Смеясь и занимая очередь у входа в ресторан, они продолжат свой вечный поиск счастья. Счастье в последней капле вина, в последнем отзвуке смеха, в последнем вечере каникул. Счастье, которое появляется из последнего тумана, спускающегося на берег и, обнимая нас тонкими руками за шею и робко заглядывая в глаза, спрашивает: почему вы оставляете меня здесь? Неужели потому, что я невидимо?
Нет, Счастье. Дело совсем не в этом. Мы ищем тебя повсюду. Но у нас нет ничего в мире для того, чтобы остаться с тобой.
Под огромным звёздным небом Барфлёр огромный сад, утопающий в цветах, заканчивается огородом. исчезающим вдалеке, в кустах. За кустарниками простирается унылый и пустынный пляж, напоминающий чем-то кладбище, а за ним море. А за морем не видно уже ничего. Все огни в доме выключены и повсюду царит ночь.
Жидкая тьма вытекает сквозь закрытые высокие окна, которые, прищурившись, внимательно смотрят в ночной сад, и только мерцающие в вышине звёзды освещают путь. Интересно, во что превращается путь, когда по нему никто не идёт? Ни огня в ночном Барфлёр, и только большая площадь Генри Шардон вдоль бухты освещена фонарями. Со стороны Атлантики видны прямые линии белого света, идущие то ли с самого неба. то ли со дна моря. Дальше, за мрачным и неуютным пляжем, больше напоминающим заброшенное кладбище, они покоятся на земле, за огромным заросшим садом, неподвижно и беззвучно покоящемся в темноте. В саду нет ограды. Днём соседи пользуются этим, чтобы выйти на улицу через нашу террасу, а туристы приходят, чтобы фотографировать наш дом и поле в цветах, в васильках маках.
Днём беспечные старушки приходят в наш сад, чтобы выгуливать там своих собак, таких же старых и беспечных, как и они сами. А по ночам огромный сад без ограды заканчивается в Атлантическом океане, с другой стороны которого нет ничего. По ночам в зарослях, таящихся в темноте, скрывается тишина, и только кролики, лисы и другие ночные звери пересекают дикие заросли. Ночью больше нет света, и когда огромный дом спит, закрыв окна, только странные далёкие звуки иногда нарушают тишину.
По ночам не поют птицы.
И только миллиарды ярких и холодных звёзд горят во всегда ясном и чистом небе. Спит цветочное поле, скрывая по ночам другую жизнь. Время от времени крошечные блуждающие огоньки мелькают и исчезают за лепестками маков, закрывшихся на ночь.
…Потому что кажется, что невозможно пересечь границы невозможного, — потому, что нельзя исчезнуть, даже если где-то, в оставленном и брошенном мире, время остановилось, как обычно, — то же самое время, которое продолжается везде. потому что однажды здесь, на этом заросшем цветочном поле, можно испугаться того, что мечта может сбыться. Но надо, надо было, после долгого происшествия через все превращения, вернуться в это бескрайнее поле с цветами, чтобы встретить того, когда всегда любил… То, что стало невозможным.
***
В дальнем углу лужайки, под раскидистой кроной зарослей тамариска, есть алтарь. Древний камень, на котором покоится мёртвая улитка, несколько маленьких камешков, и увядшие цветы возлагают к ним свои листья.
За зарослями тамариска простирается широкая дорога, ведущая к пляжу через пассаж Крако.
Большой дом — он снова наш.
Всегда тот же самый, он не менялся никогда, он был всё тем же, что и в тот день, когда Матью исполнилось четыре месяца, и мы фотографировали его повсюду. Перед домом мы фотографировали его на ковре из маргариток. И дом был тем же самым, что и сейчас, в первые секунды и первые минуты после нашего нового прибытия. Та ж самая огромная комната под потолком на втором этаже, с той же самой ясной, яркой и солнечной кухней на первом этаже, так, что казалось, что она плавно переходит в сад. Бывало ли так, что в наше отсутствие в Большом Доме жили или гостили другие люди? Бывало ли так, что за наше отсутствие Большой Дом менялся? Были ли у него какие-то свои печали и тяготы в течение долгого года, кажущегося бесконечным, потому что дома не умеют считать? И этого мы тоже не узнаем никогда, потому что дома не умеют говорить.