«А я хотела бы стать привидением, — отвечала она задумчиво, — привидения могут кататься на велосипеде, потому что они не такие высокие, как я. И вообще, я никогда не видела таких высоких людей, как я сама. И ещё, привидения могут ухаживать за садом, пока самая большая в мире девочка не вернётся домой из путешествия. И потом девочка и привидение снова будут сидеть совем близко друг от друга, пить чай и смотреть на звёзды.»
Привидение слышало, задумчиво кивало и придвигалось поближе к Пеппи. Должно быть, потому, что по вечерам становилось прохладно даже летом. Окошко на крыше было закрыто, — когда ты рядом с кем-то очень дорогим и близким, одиночества больше нет, а когда ты один, открытое окно в небо от одиночества не спасает.
«Я знаю, почему ты хотела прийти сюда, — сказал Теофиль, — потому что тогда было другое время, всё было не таким, как сейчас. Может, ты хочешь снова встретить нас самих, какими мы были до того, как всё изменилось.»
Я поняла, о чём говорил Теофиль, — о Комиссии, и мне это совершенно не понравилось, равно как и его слова о том, что и время, и мы сами изменились тоже, хотья и не поняла, почему именно. Для меня всё оставалось по-прежнему; Я жила в Париже и у меня было худо-бедно какое-то пританище, и документы, пусть и позволяющие только находиться во Франции, в ожидании решения Комиссии. И мы с теофилем были уверены — и ждали — только позитивный ответ.
«Ты сейчас говоришь о Комиссии?» — спросила я, уже заранее зная ответ.
«Да, о Комиссии. Сколько времени оно уже длится… Сколько времени потеряно… Раньше мы встречались, чтобы поговорить о «хорошем, добром и светлом», а теперь мы встречаемся только для того, чтобы поговорить о проблемах и разрабатывать план действия. И вдобавок ничего не происходит, и ответа из Комиссии всё нет».
Я чувствовала, что я уже начинаю раздражать, как игрушка, которая радочаровала, надоела и теперь уже не так нравится, как вначале, - но предпочитаю об этом не думать. Глупости какие. Мне всё это просто показалось. И о чём это Теофиль говорит с таким предрительным и злым пренебрежением? Не обо мне же, в самом-то деле! О Комиссии и о процессуальных волокитах, конечно.
«Это тоже часть жизни», — ответила я Теофилю. «Если ничего так и не изменится, я брошу всё, — ответил Теофиль, — я тебя предупреждаю.»
«Бросить, — это как?»
«Я пока не знаю».
Послышался крик чайки. Если бы я писала музыку, я ты изобразила крик чайки проигрышем на флейте, может быть, на фоне спокойной и простой композтции для пианино. Звуки невысокие, но и не слишком низкие, но ближе к басам, напоминающим сгущающиеся мягкие сумерки, когда всё тихо и спокойно и ещё виден дневной свет. Надо очень внимательно подбирать музыкальные инструменты, чтобы передать этот летящий крик на неподвижном ложе тишины. «Ты слышала? — спросил Теофиль — Это чайка с Птичьего Острова, я узнал её крик. Тебе не кажется, что все чайки разные? Тебе пофиг?» «Нет, я смотрю на герань».
Несколько дней спустя, когда я делала уборку в нашем доме, я поймала себя на мысли, что мне это нравилось. Когда один раз, в Париже, я делала уборку у Теофиля, он мне сказал, что я «хочу завладеть местом в квартире», и ему это совершенно не понравилось; к тому же, как я уже поняла, он в принципе не любил, когда у него в студии было чисто, если вообще, конечно, мог отличить чистое от грязного. А если и отличал, то это, наверное, было для него философским вопросом, одним из тех, которые он когда-то изучал в университете в Сорбонне. И возможно, это короткое воспоминание возникло у меня именно тогда, когда я делала уборку в «нашем доме». В нашем доме во время наших каникул. Во время нашей счастливой жизни, которую не должно было омрачать абсолютно ничего. Границы подождут нашего возвращения, в Париже. А здесь — мы на каникулах. И над жизнью на каникулах жизнь не властна. «Брось мыть посуду, ты помоешь её позже! Идём погуляем, пока хорошая погода!» Отлив. Солнце по-прежнему в зените. Теофиль нашёл дикие устрицы, вросшие в скалы и окружёные камнями, и когда мы ели их, создавалось ощущение, что мы встаём на колени, чтобы поцеловать землю, которая веками была связана с водой, из которой вышла сама жизнь. И потом, когда мы сидели на огромном валуне и любовались морем, я увидела, что следы самолёта в небе образовывали огромный крест. Словно в этот день само небо благословило нас.
«Какой сегодня день, — спросил Теофиль — Воскресенье?»