«Почему ты никогда ничего не делаешь сама, почему я всегда должен тебе обо всём напоминать?» — ворчишь ты. «Потому что я здесь не живу, и потому что тебе это не сложно, напоминать мне», — отвечает она.
Ты не находишь сразу, что сказать. В любом случае, ты не сможешь повесить её на стену напротив меня, потому что там огромное французское окно, которое мне так нравится в моей другой, живой ипостаси. У меня, в Нанси, они точно такие же. Только стена без шрамов. Внезапно она резко и высоко поднимает покрывало, которое взлетает и падает. С моей стены и с моего гвоздя, я тоже взлетаю и падаю. Покрывало падает на кровать, а я падаю на пол. Она громко смеётся, и её смех режет уши в темноте, в которой я теперь нахожусь. В темноте и в пыли.
«Прекрати свой глупый смех! Это называется непойми что!» «Нет, это называется до свиданья и прощай!» — отвечает она сквозь смех.
Теперь я больше не вижу ничего.
*** И вот прошёл ещё один год.
Я всё ещё здесь, и всё ещё ничего не изменилось; я всё так же пересмотра моего досье, которое пока не было перерассмотренно Комиссией Апелляций Беженцев. И в течение всего года я по-прежнему продолжала дополнять и заполнять моё досье, всеми теми элекментами, которые казались мне — и были бы — полезными. Я должна была стать «избранной эмиграцией», у меня для этого было всё, или почти всё. (*отсылка к политическому лозунгу, — «нет эмиграции, которая выбрала нас, «да» эмиграции, которую выбрали мы». И главная героиня делала всё для того, чтобы стать выбранной.)
«Надеюсь, что они не пришлют вызов, пока мы будем в Нормандии, на каникулах», — говорил Теофиль.
«Разумеется, не пришлют, потому что сейчас лето. Все на каникулах. И мы тоже.»
«Да ну. А ты и веришь в это».
«Разумеется, почему бы и нет? Я вполне заслуживаю небольшое вознаграждение за ещё один прошедший год?»
«Раз уж ты говоришь, мне хотелось бы верить».
«Я и говорю, и верю».
Чтобы неприятный разговор, состоящий почти полностью из засыпающе-монотонного монолога Теофиля, напоминающий тоскливый писк голодного и злого осеннего комара над ухом, поскорее закончился и погас, как костёр, в который не подбрасывают ничего, что могло хотя бы тлеть, я отвечала уверенно и односложно. Вопрос-ответ; причём ответ такой, что для следующего «вопроса» просто не нашлось темы.
«Посмотрим, посмотрим…- стонал Теофиль — уже три года как ничего нет».
А сейчас будут каникулы, — очень хотелось ответить, — и я буду бороться с целым миром, в том числе и с тобой, за право и за возможность иметь каникулы. И они у меня обязательно будут. Любой ценой.
Чтобы оставить на время своё место в коммунальной квартире КАДА (*Центр Приёма Беженцев), нужно было сначала получить разрешение от директора, которому я сказала, что меня пригласила семья друзей из Мант-Ла-Жоли, по адресу 22, Садовая улица (*Пригород с таким названием действительно существует, а название и номер улицы были придуманы главной героиней). Думаю, я никогда в жизни не забыла бы этот адрес, в существовани которогоя совершенно не была уверена. Где находилась эта улица. и что за люди жили по этому адресу, если он действительно существовал? И был ли там действительно хоть какой-то жилой дом? если бы я встретилась с этими людьми, стали бы мы действительно друзьями? Можно было сказать с полной увереностью только одно: они никогда в жизни не слышали про КАДА, а также про необходимость бороться и изворачиваться для того, чтобы получить то, что обычным людям даётся и принадлежит по праву. Как, например, по праву иметь каникулы.
В любом случае, я решила сказать, что меня пригласили друзья и я поеду к ним. По сути, я даже не стала спрашивать разрешения: уже тот факт, что меня пригласили свободные люди, или хотя бы упоминание меня самой всвязи со свободными людьми, делало меня немножко свободной тоже.И я твёрдо знала, что никто и никогда из КАДА даже не осмелился бы подумать о том, чтобы поехать в Мант-Ла-Жоли по указанному адресу, чтобы проверить, там я или нет: это только в коммуналке, где я жила, любой работник из КАДА приходил, когда хотел, и открывал входную дверь своим ключом, даже не постучав, а со свободными людьми о подобных вещах даже подумать непозволительно. Свободных людей не проверяют, и о том, чтобы их проверить, нельзя допустить даже мысли, и те, кто хотя бы упоминается всвязи с ними, на этот короткий момент становится неприкосновенными тоже.