«На твоём месте я бы написал письмо Президенту и сказал бы, что вот, мне двадцать пять лет, я потерял уже два года здесь, отправьте мне мой паспорт, чтобы я уехал в Канаду», — сказал Теофиль за столом.
«Ты хочешь, чтобы я уехала в Канаду?» — я никак не могла поверить собственным ушам, но внутренний голос, до их пор молчавший, услужлво напомнил мне мои же собственные недавние размышления по поводу слов «помогать» и «любить».
А кто тебе сказал, что ты просто придираешься к словам? — спросил меня внутренний голос.
Обычного чуда не случилось.
Не удалось коротко, ясно и внятно прервать стоны Теофиля, уйти вниз, чтобы больше его не слышать, чтобы он понял, что его больше не слушают.
Он бы продолжил. Продолжил в любом случае, как сейчас, за столом. Чтобы я точно дослушала его до конца. Проклятый журнал.
Вирус спасает сам себя.
Мы навсегда по разные стороны баррикад, и другим этажом в доме на каникулах здесь ничего не изменишь. И единственные слова, которые могли бы изменить всё, это два волшебных слова: «я уезжаю». Для него, но не для меня. А ты помнишь, он ведь никогда не говорит «мы», только «ты» и «я», — снова напомнил мне внутренний голос. Почему, ну почему меня в детстве учили совсем другим волшебным словам?
«Разумеется, почему бы и нет? — судя по всему, Теофиля раздражала моя явная глупость, из-за которой надо было без конца повторять и объяснять такие простые вещи. — Теперь я хочу вообще любой результат, даже отказ, чтобы мы знали, что к чему, чтобы можно было что-то делать!» — внезапно Теофиль стал «Парижским Теофилем», таким же, каким он становился каждый раз, когда я приходила к нему домой без приглашения, потому что находила время без него слишком долгим. — Мы ничего не можем сделать, кроме как ждать. Обосрать бы их, пошли они к чёрту, бордель грёбаный говённый! На твоём месте я бы уже давно уехал, вместо того, чтобы тупо терять здесь два года, как это сделала ты. Ну, я сейчас поем салат, я его не так часто ем у себя, в Париже.» — Теофиль положил себе горку салатных листьев и стал жадно и неряшливо шумно есть, чавкая и роняя крошки хлеба и сыра на стол и на пол.
Впрочем, как и всегда. И особенно — с салатом. И сыром.
Потрясённая только что услышанным, я ещё несколько мгновений смотрела на него, как кролик, загпнотизированный удавом. Мой мир, — остатки моего мира, — продолжал рушиться, а неопрятный старик, внезапно появившийся вместо Теофиля, напротив меня, продолжал есть, даже не глядя на меня. И в только что произнесённом монологе он даже не поставил точку, потому что для таких, как я, и просто внезапного перехода на другую тему хватит. Такие, как я, не заслуживают ничего, - даже точки в предложении, сказанного им. Он сказал всё, что думает: и что хочет, чтобы я уехала в Канаду (значит, он не только не боится того, что мы расстанемся, но даже хочет этого), — и хочет поесть зелёного салата. Два самых важных желания, накопившихся за прошедшее время. Желания, идущие от сердца, невозможно скрыть. Если непонятно, — нелюбящие хотят отутствия того, кого не любят, и поесть салат. Одним ресторанным блюдом, которое не хочешь дого ждать. А нелюбимые должны всё понять ещё тогда, пока над ними просто смеются. Если они хорошо воспитаны. Впервые я заметила, как некрасиво ест Теофиль, и что за столом он никогда не садился рядом со мной, исключение было только иногда в ресторане.
А что, если так было всегда, только я этого просто не замечала?
За столом он всегда позволял себе быть требовательным и неприятным в обхождении, особенно в ресторане, потому что давным-давно он в летние каникулы работал в ресторане официантом. Может, он просто хотел отомстить за этот факт тем официантам, которые работали сейчас?
И это тоже, раньше я не замечала, но оно так было всегда.
«Получим всё и сразу за свои деньги» таких престарелых ворчливых напыщенных французиков не имеет, скорее всего, никакого отношения к прежней культуре, как и любое…быдло не имеет ни прошлой культуры, ни прошлой эпохи, каким бы лакированным оно при случае ни казалось бы и ни было бы на самом деле.
И это тоже, я никогда не замечала и думала раньше. Но оно ведь всё равно было.
Когда я приходила к Теофилю домой и накрывала на стол, он всегда хотел сразу же хлеб с сыр и традиционно начинал брюзжать и раздражаться, уже потому, что он захотел видеть хлеб и сыр раньше, чем я успела их достать. И обязательно масло, даже если он и не ел его потом. Просто столовый ритуал. Просто ритуальное брюзжание. Просто исковерканное отражение старой Франции, когда долг мужчины по отношению к женщине — быть требовательным, а долг женщины - быть заботливой и исполнительной.