Я прогуливаюсь внизу, уверенная, что Теофиль ничего не заметит, — от подъёма в комнату, на тихой и безмолвной кухне и в саду, где беззвучно застыли маки и васильки, хранящие какую-то свою тайну. Только тени массивных кустарников на границе сада и пляжа, кажется, может помочь что-то понять. Помните, я тоже существовала, как и всё и все, кто был и что было до меня, и что будет потом, о чьём существовании и чьей смерти никто не узнает и не запомнит. И даже не подозревая об этом, я, возможно, прошла мимо самой большой удачи в моей жизни, упустив единственную возможность, — единственную и неповторимую. И хуже всего то, что я не знаю, ни в чём она заключалась, ни была ли она на самом деле, или мне всё просто показалось, одним странным тихим и безмолвным днём на каникулах.
Вечером спустился туман.
Когда дневная переменчивая жара сменилась свежестью, пришедшей со стороны океана, она незаметно окутала порт, оживлённый плеском лодок и скрипом мачт во время прилива. Сад, кажущийся таким привычным днём, стал чуждым, огромным и незнакомым. Ещё совсем недавно сосед из дома рядом с нашим участком чинил крышу и слушал музыку, а хозяин нашего дома приезжал на машине, чтобы работать на поле неподалёку от сада, которое находилось рядом с дальними кустарниками, неподалёку от пляжа.
Мы никогда не ходили на от дальний пляж и, наверное, никто и никогда не заходил туда, даже в самые теплые и ясные безветренные дни, словно он хранил какую-то древнюю и тяжёлую тайну.
Солнце село, и туман слился с сумерками, идущими со стороны океана, медленно и незаметно покрывая землю. Хозяин уже уехал на своей машине, которая весь день стояла на выжженной Солнцем и вытоптанной лужайке неподалёку от дороги, ведущей из Барфлёр на пляж и обратно, и всё снова стало пустынно и тихо.
Мы трое, — мы с Теофилем и Матью, — остались дома, с нашими каникулами, вечером и туманом. Со стороны церкви Сан-Николаса, там, где гранитная плита лежит на берегу, поднимающемся над пляжем, о который постоянно бьётся море, раздалась морская сирена. Низкий, слегка вибрирующий звук разнёсся повсюду и, оторвавшись от моря и от бухты, он исчез в темноте и разнесся повсюду, потеряв последнюю связь с землёй. О чём гудит морская сирена вечером, когда туман и темно? Может, это дань памяти всем тем, кто погиб в море, и чьи тела никогда не были найдены? Тем, кто жил на берегу моря самого момента своего рождения и жил и вырос неподалёку от своей могилы? И теперь тихим и одиноким вечером, когда темно и туман, одинокий воющий рёв сирены рассказывает всем живым о последних моментах всех тех, кто пропал без вести? «
Уходит рыбак в свой опасный путь.
«Прощай», — говорит жене.
Может, придётся ему отдохнуть,
Уснув на песчаном дне.
Бросит рыбак на берег свой взгляд,
Смуглой махнёт рукой…
Если рыбак не пришёл назад,
Он в море нашёл покой.
Лучше лежать во мгле,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой проклятой земле.
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Чёрные города.
Заплачет рыбачка, упав ничком.
Рыбак объяснить не смог,
Что плакать не надо, что выбрал он
Лучшую из дорог.
Пусть дети-сироты его простят,
Путь и у них такой,
Если рыбак не пришёл назад,
Он в море нашёл покой.
Лучше лежать во мгле,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой проклятой земле.
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Чёрные города.»* *(«Уходит рыбак в свой опасный путь» (к/ф «Человек-амфибия»).
... Спустившаяся ночь скрыла туман, ставший невидимым.
С другой стороны бухты, там, где находилось кафе «Морская чайка», доносилась музыка; на расстоянии и доносившаяся по воде, она казалась скорее равномерным и ритмичным шумом, текущим по воде цвета нефти и доносившимся до нас.
Внизу, на этаже, выходящем в сад, Матью тихо смотрел свой фильм, в то время, как Теофиль, лёжа на кровати на втором этаже, слушал музыку в наушниках на mp3, и когда я открывала окно в алькове в комнате, ритмичный шум, доносящийся снаружи из темноты, становился более слышимым, пробиваясь сквозь ватную тишину.
Окно, расположенное на наклонной крыше, всё-таки было расположено прямо, врезанное в толщу добротного светлого дерева над уютным удобным подоконником, сидя на котором, можно было увидеть и деревья и цветы в палисаднике, и Барфлёр на другой стороны бухты. Маленькое пространство для подоконника чем-то напоминало те маленькие домики, пьета, которые можно встретить время от времени вдоль пустынных нормандских дорог и в которых стоит статуя Девы Марии. На таких же подоконниках в домах любят сидеть домашние ухоженные кошки, и смотреть сверху вниз на жизнь, бурлящую внизу, когда выше них только небо.