«Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе».* (Э.Хемингуэй «Прощай, оружие!»)
Как ни странно, но к будущим родам я совершенно не готовилась, — сказывался опыт кочевой и, по сути, бродяжнической жизни, когда лишними вещами, да и просто вещами, лучше не обзаводиться, потому что при очередном переезде, о котором ужнаёшь, как правило, в последние минуты, можно или просто потерять что-то ценное и важное, или просто нажить себе лишние проблемы с перевозом лишнего багажа. И я заранее знала, что всё, что необходимо ребёнку, я найду или в последние дни перед родами, или сразу же, как только выйду с ребёнком из больницы. К тому же добрые Сёстры, узнав, что я мало того, что одинокая беременная, так ещё и незамужняя, сказали мне, что рожать у них я не смогу, да и оставаться долго тоже, потому что это противоречит их этике и принципам.
Так что на утро перед каникулами, на которые я собиралась поехать с Теофилем беременной, я сбежала от добрых Сестёр, не сказав им на прощание ни слова, до того, как они сами выставят меня за дверь ввиду моей «возмутительной» ситуации и нериличной репутации, — лучше всего бросить того, кто сам собирается бросить тебя сам, опередить его, оказывается, можно было сделать и так. И, уходя рано утром с собранным маленьким багажом, беременная, сначала на каникулы, а потом в никуда, я смеялась, представляя себе, как потом моё отсутствие будет обнаружено и меня будут ждать, чтобы призвать к порядку, в том плане, что на очь нельзя отлучаться никому, а лично мне нельзя никуда уходить и днём, — одинокая беременная женщина, которой некуда идти, это лёгкая добыча, за которую никто не заступится, о да, — а от меня останется только кусок мокрого мыльца в ванной на раковине. И я на самом деле оставила его только потому, что у меня не было целлофана, чтобы завернуть его, ничего больше.
Это было начало моей жизни нелегалки, — после трёх лет ожидания ответа из Комиссии, ответ наконец-то пришёл. И он был негативным. Я былав обязана уехать из Франции в течение месяца, во имя Республики и французских граждан.
А значит, выходило так, что и во имя Теофиля — и ещё неродившегося Матью тоже.
Когда мы получили это письмо, стоял ясный и солнечный тёплый день, и мы снова говорили о грядущих каникулах.
Увидев долгожданное толстое письмо в конверте из крафтовой бумаги, мы с нетерпением открыли его.
И мир разлетелся вдребезги.
Как под начинающим действовать наркозом я закончила завтракать, а потом мы вместе вышли, и я сопровождала Теофиля в магазин «Монопри». А потом, когда мы уже сидели в кафе, он начал говорить об избранной эмиграции, которая почему-то не выбрала меня, хотя для такого решения просто не было причин. И обо всех других людях, которые тоже были иностранцами, как и я, и которые при этом добились всего, чего не добилась я.
Темнокожая девушка, судя по всему, бывшая эмигрантка и иностранка, шла по троттуару напротив, громко ведя оживлённую беседу с кем-то по телефону.
«Посмотри, даже она чувствует себя у себя дома, — сказал Теофиль, — ну да, конечно, она чувствует себя на своей земле, она может даже позволить себе злиться на кого-то…»
И только когда Теофиль закашлялся, держа в левой руке крошечную чашку кофе и не ставя её, ощущение наркоза прошло, и я поняла, что сегодня случилось.
***
Теофиль не говорил ничего. Наверное, он ожидал, что первой заговорю я, и что я скажу волшебные слова «я уезжаю», но я тоже не говорила ничего. По крайней мере, не то, чего от меня хотели услышать. Теперь, когда я знала, что именно мне угрожает, и опасность стала не только реальной, но и ощутимой, я была готова к настоящей борьбе, и на такую мелочь, чтобы комфортить Теофиля, не оставалось ни особых сил, ни желания. В то самое утро, в кафе на улице Эжена Сю, когда Теофиль ожидал, что я что-то скажу, когда я ждал, что он скажет что-то, — что-то…закончилось. Я поняла, что в то время, как я должна покинуть Францию во имя всех тех, кто даже не подозревает о моём существовании, Теофилю не угрожает ничего, и что, скорее всего, он готов на всё ради того, чтобы так всё и продолжалось. И пропасть, разделяющая нас, становилась всё глубже и всё больше. И дело даже не в том, что Теофиль, ожидавший, что у меня наконец-то начнётся «социальная жизнь», был всё-таки разочарован. Но после долгих лет, проведённых в ожидании, я была совершенно не готова потерять даже те малости, которые мне до сих пор подавала жизнь. Сдаться, сломаться, чтобы стать нищей по характеру и по жизни, или бросить всё и уехать в никуда и насовсем — ни один из этих вариантов я даже не рассматривала.
В тот день, когда я позвонила в «Лигу прав человека», чтобы узнать, что и как теперь делать, шёл проливной дождь. Потому что хотя я и была без документов и в ближайшее время вне закона, я чувствовала, что определённо выход есть, и мне только оставалось найти его. И в этом мне никто, кроме меня самой, не помог бы.