"Мне надоело, - визгливо заорал Теофиль, бросая грязную намыленную туалетную перчатку в ещё более грязную раковину на кухне, - я без конца помогаю тебе, а ты меня ещё и критикуешь*. (Во французской версии Теофиль использует фразеологизм "ломать сахар на чьей-то спине", что на самом деле означает не критиковать кого-то, а сплетничать о нём. И да, французы, плохо знающий французский язык, к сожалению, не редкость, даже среди старшего поколения. Примечание автора) Ты никогда не довольна, тебе всегда нужно чего-то большего! Если ты такая сильная, разбирайся со всем одна, чтобы доказать вою силу!"
В кухне странным образом сочетались запах мыла и ароматы пены для бритья с запахом распаренной мокрой грязной тряпки, как будто показуха, которая так нравилась Теофилю, наглядно пробивалась наружу несмотря ни на что.
Это больше не был Теофиль.
Или это был не мой Теофиль, - но, наверное, мой не существовал никогда. А тот, котрый существовал на самом деле, был ничьим. И просто своим собственным, хотя я раньше почему-то никак не могла этого понять.
И, вполне возможно, этот безобразный и грязный старик, только что устроивший мне отвратительную сцену, не задумываясь о соседях, чьё мнение его волновало всегда и по поводу всего, и о том, что вообще-то я ждала ребёнка, причём от него, и был самым что ни на есть взаправдашним. Тот, ради кого я бросила всё и ради кого отказалась от нормальной жизни, и ради кого я терпела несколько лет очень многое. в том числе и его самого - ради того, чтобы однажды моя любовь победила.
Чуда не произошло. И это чудо никому не было нужно, кроме меня.
И теперь я имела счастье лицезреть настоящего Теофиля, который всегда был рядом, но который спал до этого момента, и который только что проснулся. И теперь, когда я увидела его пробуждение во всей красе, в глубине души я совершенно не удивилась. Это была не его вина, с самого начала, а только моя. Во время нашей переписки Теофиль ни разу не сказал, ни что собирается пригласить меня для первой встречи, знаменующей начало семейных отношений, ни о том, что любит меня. Он даже не говорил мне о том, что собирается пригласить меня во Францию как студентку, потому что настолько низко ставил меня даже тогда, что не счёл нужным сообщить мне, каким образом он хотел мной распорядиться, полагая, что влюблённая русская дура согласится на что угодно, лишь бы иметь счастье лицезреть его, хоть иногда, и если, допустм, он вчера вечером сообщил бы мне, как всегда, немногословно и вскользь, что я могу теперь приехать учиться во Францию, то уже через неделю максимум я с радостным визгом брошусь в самую крупную реку России, ведущую в Европу, чтобы добраться до загадочного и холодного прынча вплавь, пока он потешается над моей любовью, которую у меня никогда не хватало ума скрывать, даже по переписке. Он никогда не давал мне понять, что ценит наши отношения и видит для нас какое-то общее будущее. Да и вся переписка всегда, по сути, держалась только на мне одной; и когда среди десятка других анонимных иностранцев, написавших мне в день публикации моей анкеты, и которые переписывались со мной хоть и недолго, но нормально, я уцепилась за Теофиля мёртвой хваткой, боясь потерять его - и снова остаться одной, как обычно. А те, кто унижается, не достоин уважения. Равно как и те, на ком в отношениях лежит вся ответственность за двоих.
Карта двенадцать Марсельского Таро. Карта Повешенного.
Провизжавшись, новый Теофиль выбежал на негнущихся и по-старчески тощих ногах в коридор, узкий и заставленный огромными пыльными полотнами его же авторства, бережно обмотанными грязными холстами, чей цвет от многолетней пыли и грязи нельзя было разобрать и которые расползлись бы туманом при малейшем прикосновении. Несколько секунд спустя я услышала, как ключ поворачивается в замочной скважине.
"Я уже предупреждал тебя много раз, - сказал он, - теперь убирайся."
Всё-таки надо было отдать ему должное, - с тех пор, как я забеременела, Теофиль время от времени угрожал мне, что бросит меня, так что, выходит, даже в этой безобразной сцене он повёл себя как джентльмен. Сначала предупредил, причём неоднократно, чтобы потом не было сюрприза.
И пока мой мир рушился, - на этот раз, как мне казалось, ужн бесповоротно и окончательно, я смотрела в оцепенении на его физиономию, постаревшую на добрый десяток лет, неприятную и выражающую какую-о тошнотворную смесь отвращения, благородной оскорблённости до глубины души, упрямства никогда не повзрослевшего злого мальчишки и боли во всех зубах, которые Теофиль всегда обожал чистить и лечить, говоря, что каждый зуб соответствует одному внутреннему органу.