Длятся последние часы каникул перед тем, как мы вернёмся в Париж. И когда больше нет ни одной бабочки, можно наконец-то позволить себе ловить их голыми руками. Начинается ещё один восхитительный летний день. Ещё до рассвета он был ласковым, тёплым и ясным. Солнце поднимается над зарослями кустарников в розовеющим прозрачно-голубым небом без единого облачка; за зелёной изгородью слышатся голоса и смех, — люди идут на пляж, в город и в ресторан. День каникулы продолжаются, но только нас там уже не будет, и никто не заметит нашего отсутствия, как раньше наше присутствие тоже не было заметно.
Лёгкий ветерок дует со стороны Прохода Крако. Начинается прекрасный новый солнечный летний день, который уже не будет нашим.
Теофиль выбил свою трубку, чтобы тут же снова набить её табаком. Мне кажется, что он любит процесс набивания и чистки трубки чуть ли не больше, чем курить, при этом он выбрасывает в пепельницу пепел и табак примерно в равных пропорциях, но он этого не замечает. Он хочет, чтобы в последние часы перед отъездом я нашла себе дело, вместо того, чтобы сидеть рядом с ним за одним пустым столом, хотя, как он сам всегда говорил, на каникулах особых дел быть не должно, но я этого не замечаю.
Матью продолжает бегать по опустевшему саду в поисках хоть одной бабочки, чтобы взять её с собой с каникул, хотя больше ни одной бабочек нет, но он этого не замечает.
Мы втроём ждём, когда наш дом перестанет быть нашим, но люди, для которых сейчас каникулы или продолжаются, или только начались, этого не замечают. Уже восемь тридцать. И это ещё наш дом. Теофиль смотрит на часы, чтобы узнать, когда приедут хозяева. Уже через полтора часа наш дом больше не будет нашим.
«Через полтора часа, — сказал Теофиль, — мы перенесём остальной багаж на террасу.» И вот все наши упакованные вещи лежат на террасе. Пустой дом, пахнущий чистящими средствами и отбеливателем, стоит с широко распахнутыми окнами, и тёплый сквозняк безразлично прогуливается по комнатам, перебирая тяжелые безделушки, выстроенные в ряд на подоконнике. Возможно, сегодня вечером в этот дом приедут новые люди, которых мы никогда не видели и неизвестно, приедут ли они вообще, или дом так и будет стоять пустым и равнодушным. и мы будем делать вид, что никогда не видели этот дом, и он тоже сделает вид, что мы никогда в нём не были.
Останется только загадочная фраза, которую Матью написал на стене над нашей кроватью шариковой ручкой, когда никто не видел, — «да, или, может, нет».
Когда мы уедем, в доме останется мой длинный рыжий волос, неизвестно как застрявший в стыке дощечек на лестнице, который я увидела там совершенно случайно. И больше не останется никаких следов того, что мы провели в этом доме две недели. Скоро не останется ничего, — ни этих каникул, ни даже воспоминаний, ка не остаётся следов на мокром песке, и останется только жизнь.
И прошлое, каким бы замечательным оно ни было, никогда и ничего не даст для жизни.
И счастливые две недели, прожитые в этом доме, потеряли всякий смысл.
Только сорок пять минут каникул, — и время, отмеренное для того, чтобы ещё любить наш дом. Я не видела ни как хозяйка делала уборку в доме, ни как она передала Теофилю бельё Матью, скатанное в шарик, — я постирала его и оставила сушиться в ванной и забыла про него, не видела, и как Теофиль пересчитывал сумки и чемоданы и выносил их поближе к дороге, чтобы избавить водителя от части его работы, но машина всё ещё опаздывала. Я не слышала, как Теофиль и хозяйка поддерживали ничего не значащую долгую беседу о погоде, как будто они были обязаны разговаривать о чём-то, когда говорить было уже не о чем. Когда мы вернулись с прогулки, машина только что подъехала. Мы сели в машину и закрыли дверцы. Я сидела на заднем сиденье рядом с Матью, а Теофиль рядом с водителем, хотя рядом с нами было ещё одно место, — надо же ему отдыхать от каникулярной семьи, которая только для удовольствий, а потому понарошку, — и чтобы всю дорогу развлекать водителя пустыми разговорами, которые должны были быть светскими, потому что, на его взгляд, это было вежливо. Такси тронулось с места. Двери дома, по-прежнему открытые, остались позади. На минуту мне показалось, будто дом протягивает к нам руки, распахнутые для объятия, от которого мы решили уклониться, и теперь он растерянно смотрит нам в след. Горящая под Солнцем голубая лента бухты мелькнула упавшим ожерельем и исчезла сзади, в густых тёмно-зелёных зарослях. Солнце спряталось за домами. В машине играла музыка. Каникулы закончились.
********************************
… Мне нравится думать, что прошлую жизнь я прожила здесь, в Нормандии. Может быть, так оно всё и было, и я гуляла где-то по деревенским дорогам с их старыми мощёными улочками, где сегодня выросли магазины и новые дома почтительно стоят рядом со старыми, сделанными из синего камня, такого хрупкого на вид и острого, как края открытой раковины, прогретого солнцем, и где разномастные мощёные извилистые дорожки играют в пятнашки на безмятежных весёлых улицах. Деревни под восходом и закатом Солнца. Не потому ли я так любила потом бывать на их возвышающихся кладбищах, что всегда хотела вернуться на свою же могилу? Там, где порывы ветра приносят сырой ветер с морских просторов, запах дождя и мокрых цветов, крики чаек и оборванные лепетки дикой втющейся герани, а ночные ураганы стучат голубыми ставнями низких домиков, осевших от времени. Где-то далеко была земля, где я родилась, — и где я умерла, неизвестно на какой земле и неизвестно в какой день.