Иногда они могли не видеться очень долго, - Теофиль просто переставал звонить Анжелике и приглашать к себе, и заходить к ней, когда ходил на рыбный базар неподалёку от её дома. Правда, иногда он предупреждал её заранее. Он оставался у себя в студии, словно взаперти, и занимался рисованием, и в такие моменты для него не существовало больше ничего.
"Я был на планете красок", - говорил Теофиль потом.
И Анжелика понимала. Она тоже любила рисовать, в том числе и красками, и она всегда всё понимала. Может, Анжелика любила и что-то ещё другое, о чём она не говорила. Анжелика вообще мало чего говорила о своём сокровенном, личном, - возможно, вообще ничего. Жизнь Анжелики, в маленькой студии, где стены скрываются за этажерками и полками с книгами и дисками. Анжелика, окна студии которой выходят в запертый внутренний дворик, ставший густым и разросшимся садом, которым можно любоваться вечно - но в который не было входа. Анжелика, так многому научившая Теофиля. И Анжелика понимала всегда - и всё.
Но однажды она не поняла, или же Теофиль не понял чего-то, и она ничего на стала говорить. Она уехала - одна. Уехала на каникулы. Без Теофиля. Впервые с момента их знакомства. Будто спряталась. А когда она вернулась, они ни о чём не поговорили, только Теофиль понял, что теперь всё было кончено. И с тех пор, - вольно и невольно, - он искал её повсюду. В других женщинах, в фотографиях и рисунках, в набросках пастелью, в своих воспоминаниях. И хотя он так её больше не встречал, Анжелика была повсюду рядом с ним. Как будто их внезапное раставание сделало их настлько близкими, как они не были близки, скорее всего, даже тогда, когда жили недалеко друг от друга и могли часто встречаться. А ещё - ему очень хотелось узнать, что же тогда произошло, когда она уехала без него одна, на каникулы, - и почему потом, когда она вернулась, между ними всё было кончено.
Анжелика исчезла, не оставив никому своего адреса. Исчезли с горизонта их общие знакомые и друзья, будто их никогда не было.
Возможно, так оно и было, - они часто встречались с друзьями Анжелики, когда были вместе, но были ли это чьи-то друзья или только её дальние знакомые, так и не стало известно. В том кругу, где они были и в той ситуации, в которой они находились, как-то не вставал вопрос о том, на кому и кого можно рассчитывать. Все чувствовали себя - и были - самодостаточными, поэтому о взаимопомощи и более глубоких, житейских разговоров и вопросов не возникало. Да и с какой стати начать с кем-то говорить о житейском, если вы все вместе выходите из зала консерватории и обсуждаете то, что олько что услышали? Или, может, начать говорить в кафе, когда идёт обуждение редких музейных книг, о том, что ты записан на биржу труда по безработице и что тебе хотеось бы перейти на социальный прожиточный минимум, который в этом конкретном случае был бы гораздо выгоднее?
Проблемы считались чем-то вроде грязной обуви, которую требуется оставить при входе в помещение, где всё плохое отступает и где остаются тольо счастье и радость, и где жизнь, казалось, тоже преображалась и становилась возвышенной и прекрасной, и где любовь была надёжно защищена от губительного для неё быта.
***
"Дружба – дружбой, а мука – мукой, нечего мешать боб с горохом! Мука и дружба – совершенно разные понятия, разные слова, и они даже звучат непохоже! Каждому – своё! Это и без моих слов всем должно быть ясно, как божий день!"
Оскар Уальд "Преданный друг" (из сборника "Счастливый принц")
Это был прекрасный летний день на огромном балконе Теофиля. Близился вечер, но ещё не начало темнеть; Солнце уже ушло из зенита и в воздухе была приятная, уже вечерняя свежесть. Ласточки пролетали между домами и, скользя над крышами, издавали резкие, пронзительные крики. Это был вечер, когда Теофиль впервые заговорил со мной об Анжелике. Давно всё это было, - наверное, ещё в мой первый год пребывания во Франции, или же на следующй, летом после нашего возвращения из самых первых, чудных и незабываемых каникул. Всё ещё было впереди и мне многое ещё предстояло увидеть и узнать, и смесь нежности, ответственности, желания поделиться и помогать, проявить заботу витало в воздухе и переполняло меня. Конечно, это было совсем не то, чего Теофиль хотел, - во Франции женщины платят пятьдесят процентов, и он предпочёл получать от меня деньгами. А та мелочь, которую я могла ему принести и приносила, его просто забавляла, не более того.