Глина, обретшая форму, поражала явным сходством со старым гончаром.
— Овнатан! — воскликнул Иеремия.
Овнатан поднял голову и устало улыбнулся.
— Я хочу, отец, чтобы дед продолжал жить в изваянии, — слегка охрипшим от волнения голосом сказал он.
— Пусть солнце, что долгие годы светило твоему деду, озарит своим сиянием и твою жизнь, сынок! — с трудом сдерживая волненье, прошептал старший сын Андреаса.
Иеремия долго разглядывал закрытые, как в день смерти, глаза своего отца, его густые брони, длинные волосы, открытый широкий лоб, огромную, во всю грудь, бороду и руки со вздувшимися венами.
— И это сделал ты, Овнатан?
— Да.
Так впервые узнал Иеремия, что можно создать из глины. Раньше ему и в голову не приходило, что она годится на что-нибудь иное, кроме поделки кувшинов, тазов, чаш и кирпичей. Единственное изваяние, которое он видел в жизни, было «Распятие Христа».
— А что теперь делать с этим?..
Иеремия запнулся, он не знал, как назвать то, что стояло перед ним. Ведь это была не миска, не чашка и не кувшин.
— С изваянием? — спросил Овнатан.
— Да, — прошептал Иеремия.
— Будем обжигать.
Отец и сын взяли бюст Овнатана, поставили его в печь. И когда из трубы гончарной повалил дым, жители города с удивлением переглянулись: до сих пор не было еще случая, чтобы кто-либо работал в воскресенье.
Домой Иеремия и Овнатан вернулись только к рассвету. Проснувшись в полдень, они поспешили к печи. Она все еще была горячая, фигура же затвердела, стала красной, как вареная свекла.
— Пусть она останется тут до вечера, — посоветовал Иеремия. — Ветер охладит печь, вместе с ней остынет и глина.
— Пусть останется, — согласился Овнатан.
Но когда вечером изваяние было наконец извлечено, юноша огорчился. Оттого, что его обжигали в сыром виде, оно местами потрескалось. Но Иеремия ничего не заметил. Он пришел в восторг, разглядывая широкий лоб, густые брови и огромную бороду отца.
В следующее воскресенье вся огромная семья Андреаса, его внуки и правнуки, зятья и невестки собрались вновь. Взяв изваяние, они перенесли его через овраг на могилу старика и водрузили на плиту.
И еще долго потом приходили сюда удивленные жители долины, восхищались изваянием и читали эпитафию:
…АНДРЕАС…
СЫН ДАВИДА И МАРИАМ
Где и как Овнатан научился ваять, никто не знал. Между тем он уже давно втайне от всех часами предавался этому занятию.
Подолгу просиживал он в церкви перед «Распятием Христа», перед изваянием ангелов с крыльями, перед статуями женщин с маленькими, молочного цвета, грудями, свежими, как бутоны розы.
В руинах старой крепости, в одном из темных ее казематов, Овнатан обнаружил несколько разбитых статуй. Тут были головы и руки без туловищ и туловища без голов и рук… Кое-где на высоких крепостных стенах тоже стояли фигуры, изображавшие людей, но и у них были отбиты или руки или головы. И все же каждый раз, когда юноша рассматривал их, его охватывало какое-то волнение, сердце начитало трепетно биться.
В гончарной мастерской юноша давно уже лепил маленькие человеческие руки, ноги и головы, но всегда украдкой. Ни отцу, ни его братьям, ни даже деду, он не осмеливался показать свою работу.
Он изваял «Распятого Христа», лепил фрукты, овощи, листья, вылепил крошечную арбу с двумя волами, точь-в-точь такую же, какая была у них в саду.
Смерть деда глубоко потрясла Овнатана, и в нем родилось желание запечатлеть его облик в глине. Попытка увенчалась успехом, это окрылило юношу, и он с еще большей энергией отдался любимому занятию.
Овнатану никогда не приходилось видеть, как лепят другие. Он был уверен, что статуи делают только из камня и бронзы, что еще никто в мире не лепил фигуры из глины, и наивно полагал, что додумался до этого только он.
Всецело отдавшись работе, Овнатан пытливо вглядывается в окружающий его мир.
Иеремия внимательно следил за работой сына. Успехи Овнатана приводили его в восторг. Но душу все же терзали сомнения. «Овнатану исполнилось восемнадцать лет, — думал он. — Я и мои братья стареем, и нам уже трудно работать, как прежде. Пожалуй, было бы куда лучше, если бы он встал за станок и делал кувшины, тазы и чаши». Но он не высказывал вслух своих мыслей, позволял Овнатану делать то, к чему стремилась его душа. «Пусть себе лепит, пока мои кости еще достаточно крепки и я могу трудиться», — говорил он.