В декабре океан грозен: то он рыча перекатывает громадные волны, то со стоном швыряет их в ночную бездну. Его могучий рев ошеломительно ритмичен. Это — песнь океана. Вот убрали трап, подняли шлюпки, которые белыми птицами уселись на борту корабля. Начинает скрипеть лебедка — поднимают якоря. Море за кормой пенится. Корабль, сверкающий множеством огней, плавно скользит по волнам.
Океан беснуется за бортом, а в ресторане спокойно ужинают. Однако волнение усиливается, и пассажиры, не выдержав качки, один за другим покидают столы.
Я спустился в каюту, где, кроме меня, было еще трое пассажиров. Мои соседи лежали на своих узких койках, отдыхали. Один из них немигающими глазами смотрел в иллюминатор.
«Это либо грек, либо армянин», — подумал я и заговорил с ним по-английски, незнакомец ответил мне тоже по-английски, но произношение было нечистое.
«Грек», — решил я.
— Скажите, а турецкий вы знаете?
— Знаю, но говорить не хочу, — сердито ответил он.
Я промолчал. «До чего нетерпимы стали греки, — думал я. — Чего они хотят, чего добиваются, откуда взялось у них это высокомерие?»
— Может быть, вы думаете, мне приятней говорить по-гречески? — прервав молчание, обратился он ко мне.
— Право, не знаю.
— Нет, приятель, нет. В крайнем случае, я буду говорить по-турецки, но по-гречески — никогда.
Моему собеседнику на вид лет пятьдесят. У него обгоревшие ресницы и следы ожогов на лице, изборожденном морщинами, как вспаханное поле.
Лицо и особенно руки его были в рубцах и мозолях, и весь его облик казался олицетворением тяжких мук. Вероятно, поэтому сразу он производил впечатление очень доброго человека, хоть и говорил резко. Когда мой собеседник поднялся и стал расхаживать по каюте, я заметил, что он сильно горбится. Казалось, его пригнула тяжелая ноша к земле.
— Да, по-гречески я никогда не стану говорить, — повторил он.
Я удивленно, посмотрел на него.
— Лучше всего вообще ни на каком языке не говорить, — отозвался другой пассажир, лежавший на верхней койке.
— Да, уж лучше совсем не говорить, чтобы случайно не вырвалось какое-нибудь греческое слово, — с раздражением ответил первый.
— Но известно ли вам, что во всех европейских языках много греческих слов, — примирительно сказал я, желая как-то успокоить своего попутчика.
— Пропади они пропадом все эти языки, и английский, и все другие, — рассердился грек и, прикурив, бросил на пол обгоревшую спичку.
— Оставьте в покое мой язык! — внезапно вмешался в спор четвертый пассажир.
Судя по всему, это был англичанин, и поэтому казалось странным, что его тронул столь незначительный спор.
Как бы то ни было, через час мы играли в карты и мирно беседовали.
Человек со следами ожогов на лице оказался действительно греком, его звали Продоболос, но он слегка заикался и произнес свою фамилию «Продобоболос». Так мы и стали его называть. Второй пассажир был тоже греком, его звали Балтачис, а третий — тот, которого я принял за англичанина, — оказался ирландцем. Фамилия его была Бремер.
В разгар игры Бремер вдруг взглянул на часы, извинился и стал куда-то поспешно собираться.
— Я скоро вернусь, пойду только накормлю своих дам, — сказал он.
Балтачис остановил его:
— Пожалуй, я тоже пойду взгляну на них.
— Хорошо, пойдемте, — согласился ирландец, и они вместе вышли из каюты.
Я и Продобоболос удивленно переглянулись.
— Любопытно, что это за дамы? — спросил я.
— Кто его знает, возможно, он везет из Европы проституток: в Америке француженки нынче в моде. А такие мошенники не брезгают никакими средствами, чтобы делать деньги.
Я не успел прийти в себя от удивления, как Бремер и Балтачис уже вернулись в каюту.
— Они очаровательны, — сказал Балтачис, усаживаясь на свое место, — где вы их отыскали?
— Во Франции, — ответил Бремер. — Они очень дорого стоят, — не знаю, повезет ли мне с ними в Америке. Слишком уж разорительны расходы.
— Продолжим игру, — предложил Балтачис.
Я молча наблюдал за Продобоболосом. Его распирало от возмущения. Наконец он взорвался:
— Я отказываюсь играть с торговцами живым товаром! Утром же попрошу капитана перевести меня в другую каюту.
— В чем дело? — удивился Балтачис.
— Это же гнусно — наживать деньги на торговле женщинами. Я не желаю находиться рядом с человеком, который занимается такими грязными делами, — горячился Продобоболос.
— Не понимаю, о чем вы говорите? Какие женщины?