Спрашиваю Георгия Карауланова о его наиболее сильных переживаниях в период военной службы. Его рассказ привожу дословно.
— В 1952, 1954 и 1955 годах, — говорит он, — для ускоренного развития отдельных отраслей народного хозяйства правительство республики распространило облигации займа, по существу, обратилось к народу за помощью. Это мероприятие встретило активную поддержку трудящихся. Едва ли человек, живущий в условиях капитализма, мог понять истоки того энтузиазма, с которым люди подписывались на заем. Но наш народ знал, что собранные средства помогут строительству того счастливого будущего, к которому вела страну Болгарская коммунистическая партия. Вот в связи с этими облигациями мне пришлось пережить одно незабываемое событие.
Наша матросская служба весной 1955 года шла нормально. Но как-то раз рано утром зловеще завыли корабельные сирены. Через считанные секунды я был на своем боевом посту в машинном отделении. Снаружи было еще темно, все небо затянули черные тучи. Запах талого снега смешивался с запахом морской воды и водорослей.
Мы получили приказ привести корабль в полную боевую готовность. Моряки из минно-торпедного отделения и артиллеристы зарядили торпедные аппараты и корабельные орудия. Вскоре вода и масло в двигателе достигли необходимой температуры. Корабль был готов выйти в море. Мы, трое мотористов, чувствовали, что это не простая учебная тревога. Но разобраться в происходящем было трудно, тем более что рев двигателей мешал нам слышать, что происходило на палубе.
Вскоре корабль отвалил от причала и, стремительно набирая скорость, устремился к выходу из гавани. Тех мгновений мне не забыть никогда. У меня было чувство, что в этот раз нам придется делом и собственной кровью доказать верность родине и партии. И я был готов к любым испытаниям. Других, более сильных переживаний у меня не было не только за все время службы на флоте, но и за всю мою последующую жизнь.
Однако плавание наше продолжалось недолго. Через несколько минут корабль сбавил ход, а затем вообще застопорил машины. На палубе над нами слышался топот ног. Я был старшим в машинном отделении и приказал погасить свет и открыть иллюминаторы. Хотелось разобраться, где мы находимся и что происходит. Уже достаточно рассвело, и мы увидели рядом с кораблем покачивающуюся на волнах шлюпку с тремя моряками. Они разговаривали с кем-то на палубе, кого мы не видели. Когда лодка отплыла, я попросил у командира разрешения подняться на мостик. Через несколько секунд я уже знал, какая задача поставлена перед нами. Несколько кораблей нашего отряда должны были собрать провокационные листовки, разбросанные вражескими самолетами. Большая часть этих листовок упала прямо в море рядом с городским пляжем и портом. Как я тогда понял, по этому же поводу было поднято по тревоге и сухопутное подразделение. Необходимо было собрать все листовки до того, как проснется город. По своему внешнему виду листовки походили на распространяемые государством облигации, ну а текст был самый что ни на есть гнусный и злой. В нем утверждалось, что каждый лев, данный коммунистам, потерян для людей навсегда. В общем, враг преследовал цель подорвать доверие народа к партии и сорвать распространение облигаций народнохозяйственного займа. Но и эта провокация врага не дала никаких результатов. Подобной дешевкой нельзя было обмануть наших людей.
Георгию Карауланову памятны и различные рискованные ситуации из его строительной практики.
— Единственная в то время печь на цементном заводе «Вулкан», — рассказывает он, — была остановлена для ремонта. Требовалось по крайней мере двадцать дней для того, чтобы печь остыла до температуры, при которой в ней могли бы работать люди. Сам ремонт занял бы еще дней десять. Делалось все возможное, чтобы печь поскорее вновь начала давать такой нужный стране цемент. Вот почему несколько человек день и ночь обливали холодной водой снаружи металлический кожух печи, а два мощных вентилятора гнали внутрь ее холодный воздух. Мы давно уже приготовили все необходимое для ремонта, и вот как-то утром наш бригадир появился вместе с заводским врачом. Тут же было устроено что-то вроде митинга. В те времена ораторы любили приводить необычные сравнения в своих выступлениях. Так, обычный кирпич был не просто кирпичом, а пулей, выпущенной по империализму, мешок с цементом был не просто мешком с цементом, а бомбой, брошенной в поджигателей войны. Вот и наш бригадир, запинаясь и путаясь, начал свое слово с подобных штампов. Но, когда перешел к делу, стал необычно серьезным. Он объяснил, что работать придется в опасных и тяжелых условиях, и потому нужны добровольцы. Чтобы наглядно продемонстрировать, что нас ждет, бригадир бросил в жерло печи какую-то тряпку. Материал тут же почернел и через считанные секунды вспыхнул ярким пламенем. Тем не менее добровольцы нашлись, по существу, вся бригада изъявила готовность работать. Врач каждому из нас измерил пульс и давление, долго и тщательно прослушивал сердце и легкие и наконец остановил выбор на пятерых из нас. И вот мы начали готовиться к жарким объятиям раскаленного чудовища. В те не слишком богатые времена во всей нашей бригаде только у Милю имелись наручные часы. Кто-то его напугал, что при работе с электросваркой часы могут испортиться, и он старательно замотал кисть руки длинным бинтом. Надевая огнеупорную робу, Милю не снял бинт. Пробыв, однако, в печи минуты две, он принялся громко стонать от нестерпимой боли. Пока он выбирался наружу, снимал рукавицу и засучивал рукав, бинт успел сгореть прямо у него на руке. Так нас, добровольцев, осталось лишь четверо. В печи мы работали по двое. За нами через люк внимательно наблюдали те, кто оставался снаружи. Не были забыты и страховочные канаты. Не могу похвалиться, что, когда наступала моя очередь, я без всякого страха забирался в печь. Напротив, самые тревожные мысли охватывали меня. Но отступать было поздно. От высокой температуры ныло сердце, непереносимый жар мешал дышать. Как сейчас помню, в те минуты я думал о матери. Как она, бедная, переживет, если со мной что случится? Корил себя, что редко пишу ей. Выбравшись в очередной раз из печи, попросил врача (а он постоянно дежурил возле нас) принести мне конверт и лист бумаги. В другом случае он, скорее всего, поднял бы меня на смех, но тогда опасность для нашей жизни была столь реальной, что он без лишних слов исполнил мою просьбу.