— С кем ты мне предлагаешь поговорить? — округлила глаза Полина, представив себе папу, полутрупом лежащего в состоянии наркоза. И чего только мужики не способны удумать, лишь бы их оставили в покое! — Петрушенька, миленький, какой папа? Какой, к чёрту, папа?! — возмущённо повысила голос она. — Да моему папе уже давно на кладбище прогулы за неявку ставят, а ты всё туда же — к папе!
— Да что вы такое говорите, Полина Артемьевна, Артемию Николаевичу всего шестьдесят… — Поражённый услышанным, Пётр вытаращил глаза, и его нижняя губа отвисла, приоткрыв ряд ровных белых зубов.
— Сейчас речь не об Артемии Николаевиче, а о моём муже, будь он трижды неладен, о Кирилле! — Глядя на поглупевшую физиономию шофёра, Полина шумно выдохнула и уже пожалела, что завела столь важный разговор с этой бестолочью, но выхода не было, доступ ко всем бумагам генерала был только у этого огородного пугала. — Петенька, миленький, помоги мне, ну пожалуйста! Кряжин — бессовестный лгун и обманщик, он ненавидит моего отца так же сильно, как и меня, и единственная цель этого страшного человека — вытянуть из папы как можно больше, а потом, перешагнув через наши бездыханные трупы, — патетически повысила голос она, — найти следующую жертву своей безграничной алчности!
— Зачем вы наговариваете на такого прекрасного человека, как Кирилл Савельевич? — не выдержал рамок субординации Пётр. — Он готов отдать жизнь за Артемия Николаевича, а вы…
— Да чтоб он подох, сволочь! Да чтоб вы все трое сдохли! — Понимая, что сейф с генеральскими секретами начал постепенно удаляться от неё, Полина резанула Петра злобным взглядом. — Какой же ты тупой, если не можешь понять, что Кряжин — самый обыкновенный авантюрист и вымогатель? Найти двадцатилетнюю дуру — не проблема, но ведь он нашел дурака в погонах, которому уже, слава богу, шестьдесят, и доит его, как дойную корову на выпасе! Кто знает, сколько протянет мой наивный до глупости папаша? Ты знаешь? А если через месяц его не станет? А если не через месяц, а сегодня, сейчас? Мне нужны документы из его сейфа, мне нужны эти бумаги, слышишь, ты, тупица недоделанный! Я имею право знать, на что я могу рассчитывать после того, как он отправится к праотцам!
— Ни на что, — три коротеньких слова, тихо произнесённых генералом, неожиданно появившимся из-за угла, упали на потёртый линолеум больничного пола, и в тот же миг Полина почувствовала, как, разверзаясь оскаленной огнедышащей трещиной, между ней и отцом пролегла глубокая бездна, навсегда отсекающая для неё дорогу назад.
В переполненном вагоне пригородной электрички было душно и шумно. Покачиваясь в такт ритмичному бормотанию колёс, поезд натужно преодолевал последние километры пути, а за окном, утопая в сероватой пелене августовского дыма, мелькали какие-то нереальные пейзажи, то растворяющиеся вдалеке, то подступающие к прокопчённым, испачканным окнам вагона чуть ли не вплотную. В душной затхлости узкого помещения пахло дешёвым мужским одеколоном, потом и чем-то сладковато-терпким, похожим на запах растаявшего шоколада. Присоединяясь к гудению взрослых голосов, в дальнем конце прохода, почти у самых дверей, заливался плачем маленький ребёнок; в тамбуре, усевшись сверху рюкзаков, брошенных прямо на грязный от пыли пол, бренчали струнами расстроенной дешёвенькой гитары студенты.
Устав от страшной духоты, нудной тряски на деревянной скамейке и отвратительного запаха курева, тянущегося откуда-то из тамбура, Марья прижалась головой к стене и, прикрыв глаза, впала в состояние, близкое к оцепенению. Её сознание, растекаясь плавленым сырком от нестерпимой духоты, услужливо рисовало странные, причудливые картины, похожие не то на сон, не то на бред, но полностью не отключалось и выхватывало из окружавшей реальности отдельные слова и фразы.
— А вот, значит, насчёт неотапливаемых домиков, — голос женщины, сидящей напротив, по всей видимости, обращался к соседке Марьи, полной гражданке пенсионного возраста, вошедшей в вагон на той же остановке, что и она сама. — Значит, у меня дочка с зятем в запрошлом годе купили участок на шести сотках, на сто первом километре, почти у самой станции.
— Уж больно на сто первом-то нехорошо, там же ведь одне ворюги живут, которых после тюрьмы на выселки определили, там ведь честного народу и не сыскать, — по голосу пожилой соседки было понятно, что она не одобряет выбора молодых.
— И что народ попусту языками чешет, такие же точно люди, как мы с вами, с утра до ночи руки в земле перепачканные, — оскорбилась та на возведённую напраслину. — Ну, да дело не в этом. Купили оне, значит, эти шесть соток, поставили каркасец, обтянули плёночкой — под помидорчики парник, значит; грядки, два куста смородины, куст крыжовника, три яблоньки посадили и такой у-узенькой бровочкой, в один рядочек, под самыми окошками тюльпанчики. Как положено по уставу садового товарищества, построили сараюшку для струмента; помещеньице, значит, для удобств — восемьдесят на восемьдесят, еле развернёшься, и домик для житья, щитовой. Так что с этим домиком вышло… — Рассказчица выдержала эффектную паузу. — Построили оне, значит, одноэтажный домик — в два этажа-то, сами знаете, нельзя, — а детёв-то у них двое, да и растут как на дрожжах, так вот оне и придумали: чтобы маленечко выгадать местечка — с задней стороны пристроить терраску, только не глухую, а со стёклами: вроде как и сараюшка, а вроде как и жилая комнатка вышла.