— Любочка, что там у нас с кофе? Я же, вэц-цамое, просил побыстрее, — голос босса был явно недовольным.
— Сейчас будет готово, Вадим Олегович, — мелодично произнесла Люба и тут же услышала щелчок — отключилась селекторная связь.
Да провались ты, в самом деле! Ну как можно приготовить кофе быстрее? Сесть на кофеварку сверху? Он же просил, подумать только! Раздражённо брякнув чашкой о блюдце, Люба бросила негодующий взгляд в сторону начальнической двери, обитой вишнёвым дерматином.
Признаться честно, несмотря на стремление относиться к новому шефу хотя бы нейтрально, в Зарайском её раздражало практически всё: чего только стоила его дурацкая манера говорить, нараспев растягивая слова и при каждом нужном и ненужном случае вставляя идиотскую присказку «это самое». Ладно бы ещё, если бы он хотя бы брал себе за труд проговаривать буквы набившей оскомину фразы, так ведь нет: едва-едва шевеля губами, Зарайский склеивал все звуки в одно нечленораздельное мычание и усиленно вытягивал «ц», будто скользил на ровном месте, когда, сдвигая узкие брови углом, через слово сообщал: «Вэц-цамое».
— Вадим Олегович, кофе, — приоткрыв дверь кабинета шефа, Люба очаровательно улыбнулась.
— Вэц-цамое, спасибо, Любочка, пока можешь быть свободна, если ты мне понадобишься, то я, вэц-цамое, тебя вызову. — Постучав по столешнице пред собой, будто подсказывая, куда можно поставить поднос с дымящимися чашками, Зарайский махнул ей рукой в сторону двери.
— Хорошо, Вадим Олегович. — Люба, бесшумно выскользнув, плотно прижала дерматиновую дверь рукой и, подражая мычащей манере начальника, сдвинула брови углом: — Вэц-цамое!
Мычащая манера шефа говорить раздражала Любу до крайности, и если бы этим странные закидоны начальника ограничивались, то, скорее всего, она легко бы притерпелась к подобной причуде. Но неприятная особенность растягивать и коверкать слова была самым безобидным изъяном в общем наборе черт характера и привычек, выделенных Зарайскому природой. Обращаться к нему с какой-либо внештатной просьбой было делом не только унизительным, но, что самое главное, абсолютно бесполезным. Нет, конечно, он мог посодействовать в каком-то несущественном вопросе, но с двумя заметными оговорками: во-первых, он готов был помочь, если, кроме росчерка пера, никаких усилий больше прилагать не требовалось, и, во-вторых, если просимое не переходило в область незаконного.
Заправив лист бумаги в пишущую машинку, Шелестова пододвинула к себе приказ, набросанный боссом в черновике, и, думая о своём, принялась за дело. Барабаня по клавишам, Люба посматривала на дверь кабинета второго, а мысли её были далеко, в родных Озерках, где на летних каникулах гостил у бабушки с дедушкой Минька.
Два месяца всё шло благополучно, а неделю назад, с первых чисел августа он вдруг начал подкашливать. Сначала ничего не предвещало беды. Напоив внука сладким чаем с малиной, старики закутали его, словно куколку, в огромное ватное одеяло и, пожелав доброй ночи, уложили спать. Но на следующий день кашель усилился, и, несмотря на все старания Григория и Анфисы, к вечеру у Миньки поднялась температура.
Пока ртутный столбик держался на тридцати восьми и одной, Шелестовы списывали плохое самочувствие мальчика на простуду, но когда серебристая полоска перекинулась через тридцать девять, они обеспокоились всерьёз. Ни малина, ни мёд, ни проверенный годами безотказный анальгин не помогали: отвоёвывая одно деление за другим, ртуть поднималась всё выше, и к ночи, наводя на Шелестовых настоящую панику, она перешла через отметку сорок.
Закрыв глаза, Минька лежал пластом, беспомощно вытянув вдоль тела загорелые руки, и из его груди, перемешиваясь с глухим хриплым кашлем, вырывалось неровное горячечное дыхание. Абажур старенькой настольной лампы, верой и правдой служившей ещё Любане, был прикрыт газетой, и на лицо мальчика падал рассеянный, слабый свет. Разбавив водку водой, Анфиса обтирала его горящее тело, а Григорий, посматривая на часы и что-то бормоча себе под нос, подобно маятнику, метался по горнице из угла в угол. К утру температура начала спадать, и Григорий, дождавшись шестичасового автобуса, поехал в город за врачом, а к двенадцати дня Шелестовы уже знали точно: у внука двустороннее воспаление легких. Наскоро перекусив, в тот же день на часовом автобусе Шелестов снова поехал в райцентр, только уже не за врачом, а на почту звонить дочери…