— Не притронулась! — с досадой выпалила Полина и снова посмотрела на Серафиму. — Ежели так ничего не делать — простится она с душой в одночасье. Врача бы ей нужно было позвать. Ночами не спит и все стонет, просит чего-то. Может быть, еще можно чем-то помочь?
— Сестра Полина! Дерзостно ведешь себя. Тело человеческое — это оковы души. Душа способна сама их разорвать! На все воля божья! Если господу богу будет угодно — он вылечит человека, если нет — значит, пожелал его к себе. Навещай тщедушную повседневно, а всякие мысли крамольные в голову не пускай!
Не успела Серафима осмыслить все сказанное, как Парамон обратился к ней.
— Вот и сестра наша Полина не так уж давно была падшей женщиной Она была уже в дьявольских когтях антихристов. Вечные муки в аду ждали ее, но наша община тоже спасла ее…
Серафиме хотелось перебить проповедника, подсказать ему, что эта самая Полина здесь, рядом, что она слышит и что неудобно так обходиться с человеком на глазах у других. Но, видимо Парамон знал, что делал.
— Сестра моя, не ушел ли мой язык вкривь? Не пострадала ли наша правда? Верно ли я сказал?
— Все как перед господом богом сказано, все верно. Была падшей и гулящей. Помогли, помогли открыть глаза.
— Ну, ступай. Не забывай страдания Христа.
После каждого слова пресвитера Полина все круче и круче сгибала свою спину, как будто эти слова давили на нее своим весом, уличали в больших грехах.
— Ну, ступай, сестрица, — еще раз произнес свои всепрощающие слова проповедник и почти вплотную подошел к Серафиме.
— Господь велик добротой к людям. Не всегда человек сразу находит верную дорогу. Но бог прощает зло, ежели всем своим деянием человек хочет искупить его. Приходите к нам с сестрой Прасковьей, и вы найдете здесь радостный приют для души своей…
XVI
Не сразу смогла осмыслить Серафима случившееся. Сперва ей показалось, что привела ее Прасковья в стан когда-то здорово где-то напрокудивших людей, но потом спохватившихся, что с таким изляпанным видом неудобно будет входить в райские светлицы. Нужно, пока еще есть время, при жизни высказать господу богу все свои раскаяния в том, что не устояли перед дьявольскими соблазнами, и таким образом добиться милосердия всевышнего.
Загадочным и непонятным было это пестрое сборище. Не могла объяснить себе Серафима; зачем и кто сколотил эту ватагу, кто решился выправить подпорченные души?
И все же Волановой хотелось верить, что она очутилась здесь среди таких же людей, как она, неудачников, ищущих забвения после несусветной и ветрогонной жизни.
Впервые после душевной встряски Серафима беззаботно и глубоко вздохнула. Ей показалось, что сейчас хотя бы ненадолго можно уйти от всего нудного, кручинного, от всего, что успела нажить за колготное время, что она сумеет на это время убежать от самой себя.
Проповедник был приятен Серафиме. И хотя ей было многое непонятно в речах пресвитера — проповеди не надоедали, не были нудными. От души ей хотелось верить в доброту и истинную заботу этого человека.
Прасковья все чаще и чаще звала свою квартирантку в общину. И та охотно откликалась на каждое приглашение, хотя эти посещения стоили ей немало хлопот: не с кем было оставить детей. И, как прежде, на помощь приходила все та же Агафья. Верная своей натуре, она не собиралась переосмысливать или хотя бы проверить надежность недавно и неожиданно родившейся мечты. Она по-прежнему упорно и терпеливо ждала того дня, когда счастливая и сияющая войдет в дом Воланова, как жена, как желанный ему человек. Ради этого она была готова совершить любой подвиг. Быть наравне среди женщин, которые так запросто, буднично, а иногда и со скучающим видом произносят такие словечки, как «муж» и «мой сынок», «моя дочка», — разве этого мало? С такими мыслями она ложилась, с ними же и пробуждалась.
И хотя Серафима часто себя упрекала и давала зарок, что больше не будет так нечестно поступать с этой простодушной женщиной, — все же нет-нет, да посылала Агафью с каким-нибудь поручением к Михаилу. Поводов для этого найти было нетрудно: то тряпку какую-то надо отыскать, то Данилка вдруг затребовал коляску, то еще что-нибудь… И только сейчас, впервые в жизни, Серафима вдруг поняла, что не такая она уж полноправная хозяйка над собой. Не могла она предположить, что придется познать терзания, о которых раньше и не догадывалась. Хотелось ей и в первые дни размолвки, чтобы Михаил как-то проявил тревогу, выразил отчаяние. Но этого ничего не замечалось.
И это задевало самолюбие Серафимы. Ведь Михаил ее любил. Так почему же он ее безболезненно проводил со двора? Или он смог притвориться таким безразличным?