Теперешняя деревенская молва не была похожа на ту трезвончатую словопляску, рожденную выходками Серафимы. Это был коллективный приглушенный шепот с обязательным озиранием по сторонам. Не раз родственники Фокина вваливались в избу счетовода с требованием дать отчет за подлый поступок и фискальство в милицию. Но тот клялся, божился, как угорелый метался по комнате, доказывая, что никакой пакости против Фокина не сотворял. И обиды он на Ефима не имеет ни на мизер, потому как он сам виноват и вот получил.
И, может быть, никому и никогда не узнать бы тайны исчезновения кузнеца, не случись второй пропажи. На этот раз в Самойловку наведалась крытая машина темно-синего цвета. Не утруждая себя ни разъяснениями, ни церемониями и не обращая внимания на испуганных людей, они усадили в автомобиль молодого скотника Гаврилу Ядрышкина и укатили с ним в том же неизвестном направлении.
Правда, Ядрышкину загадочные заезжие разрешили надеть верхнюю рубаху и накинуть фуфайку.
Страх, как утренний туман, тихо расползался по деревне. Пугали таинственность, загадочность. Откуда, за что, почему? — такие вопросы, оставленные без ответа, угнетали, вызывали смятение.
И вдруг, словно опущенный с неба серафимами, в деревне появился Ядрышкин. И сразу же стал новоявленным самойловским героем.
— Вы вот тут гоняетесь с гнилыми сетешками за карасями, а там что творится! — не на шутку перепугал он своим окриком полевода Сайкина, торопившегося к реке проверить рыбацкую удачу.
— Гаврила! Окаянный! Да разве так можно? Растуды твою мать! А мы тебя уж начали отпевать за упокой. Ведь Ефимка-то, Ефимка, почитай, вторую неделю как сгинул.
Казалось, что Ядрышкину только и нужно было такого удивления, чтобы загореться, выплеснуть людям все, что приобрел за день отсутствия. Похоже было, что он боялся упустить случай — взбудоражить, ошеломить народ своим знанием столь загадочной и тревожной для деревни истории: пропажи человека.
— Это ты мне такое плетешь про Фокина? — к удивлению Сайкина оскорбился Ядрышкин. — Кто, кто, а я-то про него знаю все до капли. И как брали, и где сейчас он, и почему назад не пущают. Все знаю.
— Да ну! Не трепись!
— Ты хоть раз-то видел, чтобы я кому-нибудь молол языком? Не на того нарвался, братец!
— Не искушай, не искушай, верю, верю — не томи! — сдался Сайкин.
— То-то. А ты и вправду думал, что поважнее твоей мелюзги — карасишек-пескаришек — ничего нет. Чешую хоть со штанов соскоблил бы…
— Не забижай! Вчерась на два кило влетел дурак. Ну, ну, сказывай!
Ядрышкин приосанился и, измываясь над терпением полевода-рыбака, неторопливо скрутил и запалил цигарку.
— А я ведь и раньше замечал что-то неладное с Фокиным, — выпуская из ноздрей пышные дымные струи, наконец начал рассказывать скотник. — Меня ведь не проведешь! Я за три дня, как его забрать, догадался, что по ночам у кузницы Фокина воровское дело творится: то железками позвякивают, то лошадь зафырчит, то прокрадывается кто-то, что твой линь по дну… И ведь не ошибся! Пронюхал! Узнал, что это за шарага! А знаешь, что там происходило? Сабли казацкие да пики в тайности ковали! Во!
Сайкин попятился, перекрестился, испуганно выкатил глаза.
— Да, да, а не хватись наши вовремя — всех тогда казаки за ночь порешили бы! Никому бы не уцелеть. Захват Самойловки, паразиты, намечали. А Фокин их снабдить орудием поклялся… Вот тебе и Фокин! А мне, надысь, все заливал мозги: плугов да борон нечиненных накопилась тьма. Делов, говорит, по горло. А они, дела-то, вишь, какие чуть не получились. Хотел меня отвлечь. Пусть, мол, думает, что он по ночам бороны налаживает — стучит, гремит… Ну, мы не из таких! Молодцы-то наши, ах, молодцы! Какое дело на чистую воду вывели!
Чуть ли не час рассказывал Ядрышкин о надвигавшейся на Самойловку туче, да так и не надвинувшейся. Говорил о смелости чекистов, не забывал проронить словечко и о своих заслугах в поимке врага народа — Фокина.
До самой ночи Ядрышкин наслаждался эффектом, произведенным им на самойловцев. Блаженствовал от неизведанного никогда чувства особого к нему внимания и, как ему показалось, зависти всех от мала до велика. А каким ласковым взглядом наградила его всегда чем-то недовольная невеста Глафирка!
Несколько раз к Гавриле приставали самойловцы с просьбой повторить его «сногшибательный» рассказ. И он никому не отказывал. Говорил, вносил кое-какие добавки и приправы. А войдя в раж. Ядрышкин наделал такой мешанины в своем повествовании, что совершенно озадачил своих слушателей.