А произошло с Ядрышкиным в действительности вот что.
Крытый «газик» не сразу доставил Гаврилу в город. Машина еще долго урчала по вязким дорогам, нещадно перебрасывала его от одной стенки душной будки к другой. Вместе с Гаврилой бултыхались в этой посудине и другие люди. Но кто они, сколько их — этого он не знал. Во всяком случае, их было здесь немало. Об этом Ядрышкин догадался по разноголосому оханью, проклятиям, которые раздавались, когда машину начинало трясти на жестких кочках или швырять из стороны в сторону.
Иногда автомобиль притормаживал и стоял с незаглушенным мотором. Слышно было, как из отсека, приделанного к передней части будки, выскакивали люди и куда-то торопливо бежали. Возвращались они почти каждый раз в сопровождении плачущих женщин и детей. Снаружи скрежетала задвижка, и в открытой дверке на темном фоне неба появлялась подталкиваемая сзади еле различимая человеческая фигура. Оторопевший спотыкался о чьи-то вытянутые ноги и плашмя падал на кричащих, чертыхающихся и стонущих людей.
Не страдали от таких пополнений лишь сидевшие в передней части будки. Они о чем-то испуганно переговаривались, шептали, а иногда и шумно возмущались.
По голосам нетрудно было определить, что здесь были и колхозники, и рабочие, и интеллигенты. В непрерывном бормотанье и оханье проскальзывали досада и тревога за невывезенные на полевой стан семена, за прогул, который может получиться, если не выдадут справку о задержании. Дело-то подсудное будет. Но чаще других давал о себе знать хорошо поставленный, с артистическим оттенком, голос интеллигента, сравнительно неплохо устроившегося в переднем углу будки.
— Что же это произошло? Ворвались какие-то урядники или бандиты, схватили, закрутили. Да кто дал им право обращаться с живыми людьми, как с бродячими собаками? Ни конституции для них нет, ни юриспруденции. Даже ордера на арест не предъявляли… Скотину так не перевозят. Ох, и поплатятся они за такой произвол! Я этого так не оставлю! До Сталина дойду! На коленях прощение будут просить! Ошалели, безмозглые! Сатрапы, жандармы выползли откуда-то… Прямо из милиции позвоню в горком партии! Перепадет, перепадет этим коновалам. Совсем забыли Советскую власть!..
Примерно через час одиссея с пленниками закончилась. Была уже полночь. Машина затормозила у какого-то здания, и дверка будки распахнулась.
— Быстро! По одному из машины! — прозвучала команда.
— Наконец-то отмаялись, — прохрипел чей-то обессиленный голос. — Где же правда, где? Скажите мне!
Узники рванулись к выходу, столпились, законопатили его тугой пробкой. Выпрыгнувших стражники тут же подхватывали под мышки и с силой швыряли в открытое чрево неосвещенного здания. Застрявших они вытаскивали наружу за ноги и руки, хватали за одежду.
До самого утра Ядрышкин так и не узнал, кто был вместе с ним в будке и куда их доставила машина. В непроглядной тьме каждый на ощупь подбирал себе более-менее сносное место, скручивался калачиком и затихал. Лишь с рассветом Гаврила начал с жадностью озираться вокруг, приглядываться к устроившимся подле него людям. В воздухе стоял густой настой прелой шелухи проса, от которого першило в горле, нагоняло в рот противную подслащенную слюну. Вскоре он догадался, что находится в одном из массивных амбаров бывшей купеческой просообдирни, услугами которой пользовались когда-то самойловские крестьяне.
Вокруг Ядрышкина на цементном полу во всевозможных скрюченных позах лежало не менее двадцати человек. Все они были изрядно обляпаны просяной лузгой и припудрены серой пылью. На лицах подавленность, испуг, вопрошающие взгляды.
Уже было достаточно светло, когда громыхнул тяжелый засов железной амбарной двери. Зашли сразу трое в обмундировании НКВД. Никаких приветствий и вопросов не последовало. Один из них, с роскошными холеными усами, наверное, самый старший, вытащил из нагрудного кармана лист бумаги.
— Вызванные пять человек следуют за нами. Каждому будет указано, в какой кабинет заходить…
В течение дня четыре раза распахивались двери этого амбара с узниками. Уводили всех такими же группами. Назад никого не возвращали. После ухода очередной пятерки в складе остался лишь один Ядрышкин. То ли забыли о нем, то ли так нужно было, но целый час никто ему не мешал тоскливо смотреть в одно-единственное оконце, устроенное почти под самой крышей. Начала распалять досада: ведь домой придется добираться в самую темень. А в том, что его выпроводят немедленно, он не сомневался, потому как придраться ни по каким статьям к нему не придерешься: ни по работе, ни по семейным делам. Словом, не к чему. Это не то, что Фокин. Руки распускать никому не дозволено.