— А ты, сестрица, не расстраивайся, — словно угадывая мысли Серафимы, добавила Ксения, — мы ведь не за корыстию пришли. — Помогать ближним велит наша вера евангельских христиан. И на харчи у тебя не будет расхода. Деньжонок немного есть у нас, и с тобой поделимся… Ведь царство божие внутри нас…
Сестры от пресвитера Парамона пробыли около Серафимы несколько дней. Это были не только хлопоты по изгнанию физической болезни, но и по укреплению здоровья религиозного, веры в «небесную родину» и бессмертие души, в загробную жизнь, в необходимость страдать плотью во имя Христа.
Сестры не раз напоминали, что пресвитер на ангельском языке сумел упросить спасителя нашего дать Серафиме здоровье, чтобы продлить ее труды, направленные во имя отца, сына и святого духа.
Кризисное состояние позади. Организм вновь набирал силу. Впервые за дни болезни в доме услышали от Серафимы негромкий смех, возвестивший об успехе в борьбе за жизнь. И сестры во Христе отметили, что они не дали угаснуть святому духу, не позволили овечке стать заблудшей.
После выздоровления возвратились к Серафиме и умение снова смотреть на все жизнерадостным взглядом, радоваться всякому пустяку не обращать внимание на все, что каркает, ворчит или брюзжит. Она внушила себе, что после того, как ее вырвали из лап смерти, жизнь нужно считать подарком, как награду за все перенесенное. Теперь она, как радостная находка.
Многие подруги вновь увидели в Волановой ту Серафиму, которую они знали до размолвки с Михаилом. Тот же смех переливчатого горного ручья, те же задиристые, но незлобивые подтрунивания над тем, кто беспричинно вешал нос, кто пуще всего на свете боялся шуток. Так же, как и раньше, не скупилась Серафима и на помощь другим.
Сказывалось влияние Волановой на подруг во многом. Невольно она готовила себе подобных шутниц и весельчаков, которым со временем палец в рот тоже нельзя стало класть.
— Ты у нас снова передовица стала, — поддела ее однажды доярка Полина Глазикова. — Скоро опять слет ударниц намечается. Хотим тебя еще раз послать. Как ты думаешь?
— Можно было и тебя, да у тебя разве так получится? — под дружный хохот отпарировала Серафима. — Ты ведь вон какая гыля вымахала. Не всякому дотянуться, чтобы поцеловать. А какому мужику такое понравится? Нынче они какие пошли? Лодыри, заставишь их…
— Ты бы лучше про Петьку-то своего сказала, — с примесью злобинки ухмыльнулась Глазикова. — Он, что тоже лодырем оказался? Мы уж и то умаялись ждать, а каково тебе?
— А что тебе ждать? Зачем по соседу сохнуть? Так ведь можно и совсем изойти. Не верь брату своему родному, а верь глазу своему кривому!
В деревне много было таких, которым невтерпеж было от не выясненной до конца истории. Им сладко не спалось, аппетитно не елось. Ведь, таких смачных явлений в деревне не было, может быть, лет двести и, может быть, столько же не будет…
И Петька Сырезкин, словно накликанный и притянутый гипнотической силой всех, кто жаждет сплетен, вдруг появился в деревне. Он шел вольной походкой, с легким выбросом в сторону ступней, которую позволяют себе люди, считающие, что все на свете — дерьмо, и им на все можно глядеть сверху.
И несмотря на то, что после выезда из деревни прошло более десяти лет, в глазах Петра не полыхнул огонек радости, не щипнула за душу тоска по оставленным здесь лучшим годам юности. Он не вздохнул, проходя мимо полуразрушенного и разворошенного дома, у завалинки которого сводил с ума своей гармонью девок, не удивился появлению нового добротного жилища или другой какой-нибудь перемене.
Шел Петр посередине просторной улицы, как будто для того, чтобы его было хорошо видно и с той, и с другой стороны. И его увидели. Увидели его сразу как он подкатил на своей двуколке к самому крайнему дому. Сразу узнали того самого Петьку, который в былые годы был одновременно и гордостью, и срамом для деревни.
Еще не успел Сырезкин пройти половины улицы, как местное «радио» — очень чувствительные к новостям женщины — разнесли эту важную весть по всему селу.
— Батеньки мои Петька заявился! — удивленно рассматривали нежданного гостя сельчане. — А важность все такая же при нем! Холера! И годы-то ему нипочем! Ишь вышагивает, нос-то как завернул, как гусак!
— А и вправду-то мужичишка ничего, — с издевкой над старшими говорили девки. — В такого и сейчас можно втюриться по самые уши…