Но мнение многих выразила, пожалуй, Варвара Сметанкина — крупная дебелая женщина, ровесница Петьки, не раз пытавшаяся в те годы добиться его расположения. С засученными рукавами и грозным видом она решительно приблизилась к Петру и перегородила ему дорогу.
— Ага! Значит, за Симой пожаловал! И как это ты так долго голову носишь? — громко сказала она и умолкла, пристально рассматривая давнего сердцееда.
— Посторонись, Варька, — не глядя на старую товарку, процедил сквозь зубы Сырезкин и неторопливо обошел ее.
Варвара посмотрела ему вслед, хотела еще что-то сказать, но потом махнула рукой, побрела к своей калитке.
— Симу ищет! — переговариваясь между собой, сообщали друг другу новость сидевшие на скамейке женщины. — Надо бы подсказать ему. А то будет бродить полдня… Ему же перевозить ее надо…
Но подсказывать ему местонахождение Серафимы не потребовалось. То ли по своей воле, то ли случайно, но Серафима вдруг появилась перед Сырезкиным. Она вышла из-за угла, попыталась пересечь улицу, но наткнулась на Петра. Остановилась как вкопанная, потупив взгляд. Сперва ей захотелось пройти мимо, как бы не замечая Сырезкина, но вспомнила о своей роли, которую она разыгрывает перед сельчанами, решила задержаться: ведь сейчас многие таращат на нее глаза через окна и заборы.
— Ба! Мой дорогой явился! А я уж все глаза проглядела…
Петр растерялся. Он смотрел в глаза Серафимы и не знал, с чего начать. Зачем-то стянул с плеча пиджак, зацепил ворот за скрюченный палец и закинул обновку за плечо.
— О делах опосля, есть они у меня, конечно, здесь. Ну, как ты, милашка, тут поживаешь? — начал он, сбиваясь, искоса поглядывая на Серафиму.
— Хочешь, я тебя провожу вон до того дома, а там и сам дорогу найдешь? — кивнула Серафима в сторону жилья Прасковьи.
— Сделай милость! — улыбнулся Петр и левой рукой подкрутил кончики усов. — Нам все таки господь велит быть попутчиками. А?
— Чего это ты так выпендрился? Прямо в магазине, что ли, напялил?
— При чем тут магазин? — притворно обиделся Петр. — Хочу поделиться с тобой радостью: хотят заведующим базой меня назначить. Теперь каждодневно буду ходить таким нарядным. Как ты думаешь, стоит ли? Так-то я справлюсь, конечно, но уж ответственность больно большая. Одних товаров на десятки тысяч рублей. А дела вести, сама знаешь, не бородой трясти.
— О, молодец! Таким мужем каждая бы загордилась…
— Ну, ладно, про дело потом. А как ты поживаешь? Вижу, цветешь прямо-таки. Белая, гладкая, румяная — уж не из роддома ли пришла?
Серафима от души расхохоталась. Ее звонкий голос разносился по улице, вызывая к изгородям и заборам все больше и больше любопытных. Петр смутился: ему никогда не доводилось видеть Серафиму такой. Он любовался и глубокими ямочками на щеках, и яркими искорками, сверкающими из-под полуприкрытых веками глаз, и прядкой волос, рассыпавшейся над бровью.
— Ты шибко на меня тогда осерчала? — не дожидаясь, когда прекратится смех, спросил Сырезкин. — Я уж потом здорово себя проклинал. Рожу некому было набить. Каюсь, слышишь? Дошло до меня, что у тебя из-за меня неприятности. Может быть, поладим, а? Гложет, проклятая. Проснулась — требует. Это я про совесть…
Утихший было смех снова вспыхнул, как огонь от новой порции топлива.
— Да перестань же ты! — нервничал Петька, чувствуя, что лицо обдает жаром. — Нашла смешного…
Серафима умолкла и, чуть приподняв голову, уставилась в какую-то невидимую точку. Петьке вдруг увиделась она такой, какой впервые ее заметил тогда на вечернике. Вот так, со вздернутым кверху кончиком носа, с таким сосредоточенным взглядом сидела она на завалинке, а в руках держала большую подсолнечную шляпу. Много тогда она перепортила ему кровушки. Но все же он, Петька хотя и с опозданием, взял свое. А сейчас он владыка. Вздумалось пожалеть и обласкать — и вот пришел. Не нашлось бы такой доброты — так бы говела весь пост.
— Так чего же ты слова не проронишь? — с легкой досадой произнес Сырезкин.
— А чего тут говорить? Значит, ты еще не совсем пропащий, ежели совесть гложет, — опять подмигнула Серафима. — У нас тут один мужик был без совести. Любил подсматривать, как бабы в бане моются. Заметили они его однажды за этим занятием — цап! И в парную! Измазали с ног до головы пеной и в глаза мыла понабивали да и вытолкнули его наружу. Вот уж покрутился да покричал, пометался… Вот этот, правда, пропащий… совести-то никакой… А тебя раз гложет — значит, есть она. Только не пойму, зачем она тебя гложет? Разве ты в чем провинился?