Волна новой истерики охватила паству. Усилились голоса, молящие о пощаде, обещающие всегда быть с именем бога. Лишь один Парамон по-прежнему стоял невозмутимым, хотя было для проницательного глаза заметно, что он как-то по-своему переживает, лишился спокойствия. Ноздри то и дело раздувались, беспрестанно дергались кончики усов.
— Мы всегда с тобой, господь! Рассуди и благослови нас, грешных! — громче других выкрикивала высокая полнотелая женщина, стоявшая недалеко от пресвитера.
— Туто-ти, туто-ти я, — еще раз раздалось сверху, и из-под густой ветки показалось лицо Гордея. Он лежал вдоль толстого сука. Рука его держала, приподнятую тонкую ветку, нависшую над головой. Не без удовольствия Гордей рассматривал разыгравшуюся драму. Сверкающие яркими шальными искорками глаза, которым уже никогда не быть одухотворенными и умными, говорили об огромном наслаждении, получаемом Гордеем от такой выдумки.
— Лосади! Клизмы старые! В табун ноня пойдете, а? Иго-го-го! Пойдете, а?
Только после этого возгласа участники моления поняли, что свершилось кощунство над святыней. Быстро опомнившись от шока, многие повскакивали на ноги, начали хватать все, что попадало под руки, и швырять в Гордея. Пресвитер, по-прежнему стоявший в своей застывшей позе, казалось, не замечал разгоравшихся страстей В Гордея полетели палки, куски прогнивших пней, комки земли.
— Харя неумытая! Чухня безмозглая! Ну, держись, оболтус, — кричали, сотрясаясь от гнева, братья и сестры.
Почуяв недоброе, Гордей заворошился и начал перебираться на другой сук. Ему удалось выше головы нащупать более крепкую ветку. Вцепившись в нее всей пятерней, Гордей попытался подтянуться. Но в этот миг большой кусок полусгнившего и полуоблезшего ствола березки больно ударил Гордея по кисти. Гордей вскрикнул и, потеряв опору, сшибая хрупкие ветки, полетел вниз. У самого комля он шаркнулся лицом о корявый нарост на стволе. «Балагур» глухо охнул и ударился головой о землю. По рощице разнесся вопль отчаяния. Раза два перевалившись с боку на бок, Гордей распластался на спине. Вся — правая половина лица была залита кровью.
К пострадавшему сразу же подбежало несколько женщин. Но не для того, чтобы оказать помощь. Одна из них с разбегу ударила тугим ботинком в бок, другая обеими ногами взобралась на грудь и победно провозгласила:
— Богохульник! Кара тебе небесная!
— Правильно, Маланья. Дави его, ублюдка.
— Да за такое никого бог не простит! Под дыхло за «лосадей».
Чувствовалось, что наконец у братьев и сестер появилась возможность сполна расплатиться с давнишним обидчиком.
— Мама! Мама! — под общий злорадный смех завопил Гордей. — Ой-е-ей, ой-е-ей, больно как!
Серафима, не отдавая себе отчета, бросилась к обступившим Гордея мстителям. Первым на ее пути оказался сгорбленный старичок, пытавшийся найти в плотной людской стене просвет, чтобы через него ширнуть клюкой в лицо обидчику. Серафима оттолкнула его в сторону и с криком прорвалась через живой заслон к Гордею.
— Звери, что вы наделали! — забыв обо всем, воздев руки, кричала она. — Отойдите сейчас же, а не то всех порешу.
Мстители отпрянули назад, награждая Серафиму ненавистными взглядами. Но Гордей уже не стонал. Он лежал навзничь, плотно прикрыв левой рукой глаза. Трудно было определить: живой он или уже без дыхания. Серафима хотела наклониться к парню, но тут же почувствовала на плече чью-то тяжелую руку.
— Прощайте брату вашему, — услышала она ровный, спокойный голос пресвитера. — Покрывайте любовью грехи его против вас!
— Вы это им говорите, им! — вспылила Серафима. — Почему это они не покрывают любовью грехи?
Но Парамон, казалось, не слышал ее голоса. Не убирая руки с ее плеча, он обратился к другим членам общины.
— Братья и сестры, нам нужно покинуть это оскверненное место и собраться вон там, у Лисьих Нор.
— А как же Гордей? Ему же надо помочь! — тревожно напомнила Серафима.
— Бог везде, бог всюду, — твердил Парамон и, освободив плечо Серафимы, взял ее под руку. — Молитва нравственно очищает человека. И Гордей не будет оставлен богом. Мы должны любить всех: и добрых, и вредных. Все мы делаем не для человека, а для бога.
Пока шли к Лисьим Норам, Парамон без устали читал Серафиме нравоучения, приводил выдержки из Библии и Евангелия. Но для слуха Волановой это были нечленораздельные звуки, которые она не пыталась осмыслить. Перед глазами ее все продолжала оставаться картина расправы над Гордеем: беснующаяся и злорадствующая кучка людей. И ошалелый крик «Мама!», и перепачканная кровью кисть руки, которой Гордей пытался защитить лицо от ударов. И еще запомнилась нестиранная, перепачканная навозом одежда.