Серафима посмотрела в сторону. Через молодняк-осинник торопливо и напористо пробирались братья и сестры. Слышались густое сопенье да треск валежника.
«А и впрямь-таки — „лосади“, — заметила про себя Воланова. — О чем, интересно, они сейчас думают».
А они бежали все быстрее и быстрее, и Серафима решила, что этим они хотят показать всевышнему, как они его любят, что ради него идут на все, от всего отказываются — от книг, газет, радио, кино… Ради него они всегда смиренные, безропотные, как скопцы.
Вспомнились Серафиме и слова Парамона, которые он постоянно твердил; «Мы все делаем не для человека, а для бога!». Потом она снова стала донимать себя безответными вопросами: «Как же так? Все стараются искупить свои грехи, замазать и забыть свои черные делишки. А для чего? Для того, чтобы заслужить у бога милость — попасть в рай. Значит, опять-таки каждая из этих сгорбленных тихонь думает не о всевышнем, а только о себе, о своем личном и вечном блаженстве на том свете. Получается, что все они сейчас угодничают и подхалимничают все-таки ради себя, а не ради кого-то… И каждый старался пнуть Гордея и, наверное, этим хотел показать богу, как он за него стоит, как он его любит».
Мысли о Гордее не давали Серафиме идти вперед. Ноги, казалось, становились все тяжелее и непослушнее. Она остановилась и обернулась назад. Парамон, очевидно, разгадал намерения своей спутницы.
— Братья и сестры, ступайте к Лисьим Норам одни. Разверните там свои узелки и утолите голод. Вы уже приморились. Чуток отдохните и подождите меня. Я скоро вернусь, и тогда завершим службу… Божья потребность появилась…
— Ступай, ступай! — доброжелательно кивнул он Серафиме и торопливо зашагал к густому ельнику.
Серафима хотела последовать за пресвитером, но тот, услышав ее шаги, обернулся и поднял кверху руку. Воланова повернула обратно.
Сестры и братья уже подыскивали поудобнее места для трапезы, раскладывали на траве припасы, приступали к еде.
Серафима заметила, что все верующие располагались поодиночке, пряча друг от друга содержимое узелков. Ели торопливо, прикрывая ладонями и рукавами куски сала, намазанные маслом ломти хлеба. Делали они это так, как будто боялись, что на их провиант может кто-то посягнуть, позариться на съестное, проявить черную зависть. Серафима тоже прихватила с собой немного съестного. На этот раз она уже была на молении без Прасковьи, которая прихворнула и ушла домой одна. Но желания перекусить не было: не могла отделаться от мыслей о Гордее. Подошла к почерневшему от времени пню, присела, огляделась Совсем рядом, у другого такого же пня, устроился тот хилый старичок, который так усердно старался ширнуть в лицо Гордея клюкой.
То и дело старика донимал кашель. Одной рукой он зажимал недоеденное, а другую прижимал к клокочущей груди.
Серафима смотрела на этого тщедушного, высохшего человека и брезгливо морщилась. Потом, не отдавая себе отчета, резко приподнялась и подошла к старику.
— И как это вам может сейчас лезть в рот еда? — сверкнула она обозленно глазами. — Ведь парня, кажись, ухлопали или изуродовали?
Старик перестал шамкать, широко открыл глаза.
— А, ты про богохульника? — просипел он утробным голосом. — Чего ты тут крутишься, как вошь на гребешке?
Серафима злорадно засмеялась.
— Тебе вон уже пора ноги протягивать, а ты норовишь молодого угробить! Ишь, как старался клюкой пырнуть!
— Да что ж она надо мной издевается? — хныкающим, но таким же сухим голосом чревовещателя произнес старик, беспомощно махая руками. — Братья и сестры, помогите!
И хотя голос обиженного был слабым, он был услышан членами общины. Отложив еду, многие из них устремили взор на Серафиму.
— Откеле нам такое поучение? Кто божьим голосом могет говорить? — ртом, набитым пищей, отозвалась неподалеку сидевшая на траве женщина. — Ох, сестрица, аль не заметно, ты думаешь? Ропчешь на бога. Человек Христа оплевал… Всем нам теперича придется ответ за него держать…
— Нашли, на ком отыграться! Грехов-то у каждого, чай, не меньше, чем в бочке огурцов, а сами-то за счет обиженного богом решили выехать в рай. А ведь все время же хнычете: «Любите всех! И добрых, и вредных прощайте брату вашему, не убий!». Верно я говорю-то, бабоньки? — разгорячилась Серафима.
Но сестры и братья продолжали возбужденно гудеть.
— Боже мой, да что она творит?
— Вот видите, только отлучился на минуту пресвитер, а тут, как в безматерном улее…