— Так вы, оказывается, детей здесь убиваете! Богу молитесь! — задыхаясь от гнева и желания сразу выпалить все, с чем она приехала, выкрикнула Серафима. — Да я вас всех в тюрьму упрячу, да я… я…
— Ступайте, сестры, с богом, — кивнул Парамон собеседницам и, дождавшись, когда те удалились на приличное расстояние, обратился к Серафиме:
— Как же ты допустила, сестра, что к тебе в душу прокрался сатана, похитив благодатные всходы божественного посева? Отрекись от сказанного, бог милостлив и он простит заблудшую. И как ты смогла при людях такое проронить? Мы здесь богу служим, а не убийства ведем…
— А кто подослал Марию? Данилку захотели взять! Шиш вам! А детей Савиновой кто убил?
Парамон хотел было успокоить Серафиму, приподнял руку и хотел что-то сказать. Но бесполезно. Уже чувствовалось, что ее гневные и истерические выкрики вот-вот превратятся в вопль, плач.
— А куда вы сбросили Гордея? Тоже богу подарили?.. Вы соврали мне тогда… Я только из больницы… Куда, куда вы его девали?.. Сейчас поеду в милицию!
Теперь уже было ясно, что Парамону все трудней и трудней скрывать свой испуг. Через прищур глаз можно было заметить беспокойное метание зрачков, под ковыльными усами задергалась верхняя губа. Теперь он не хотел отпускать Серафиму, не найдя с ней примирения. Парамон, заикаясь и сбиваясь, сейчас внушал ей, что она не поняла тех, кто говорил ей о жертвах богу, что самая обыкновенная шутка была ею принята всерьез.
— Хулу, хулу на господа бога возвели, ты поверь уж мне. Пусть во мне ни одной живинки не останется, ежели грешу истиной, — теперь уже просящим голосом молвил пресвитер. — Иль мало я тебе добра сделал и пожелал? Вспомни-ка…
Но в голосе Парамона не было уверенности и убедительности. И это подметила Серафима, почувствовала свою правоту.
— Сказывайте, где Гордей? Куда его швырнули? — напирала Серафима. — Людоеды! Ироды! Не так заговорите перед следователем!
Парамон заметался. Он схватил пятерней руку Серафимы и бесцеременно, как назойливая цыганка-ворожейка, потянул к себе.
— Ничего не делай — сами разберемся! Сами, сами… Все по-божьему будет, — упрашивал он Серафиму, — не надо. Вспоможение тебе будет от общины: сколько-то деньгами, а сколько-то божьим наставлением… Ты погубишь нашу тайную общину.
Серафима с силой вырвала руку из цепкого захвата Парамона и побежала за угол, где стояла ее бричка. Парамон вначале было торопливо засеменил за строптивой сестрой, но потом вдруг резко затормозил, снял с головы картуз, с досады скомкал его и сунул под мышку.
Через минуту из-за угла вывернулась бричка. Мерин взял галопом. Серафима, подняв подбородок, энергично размахивала ременным кнутом над крупом коня. Проезжая мимо Парамона, она кинула на него гневный взгляд. Пресвитер стоял растерянный, слегка ссутулившись. И было в этой осанке что-то от ястреба, готовившегося кинуться на жертву, схватить ее когтями и растерзать.
Это была последняя встреча Серафимы со своим проповедником, с общиной, которая не так давно взяла было под опеку ее растрепанную жизнь и хотела пустить ее по новому руслу.
XXVI
Боясь разоблачения, община ушла в еще более глубокое подполье. Прибывшая в Краюшкине следственная комиссия уже не застала здесь ни Парамона, ни его приближенных. Факт приношения жертв богу «невинных душ» был установлен. Заведено было дело, но главные организаторы молебных собраний оставались не обнаруженными. Через неделю из-под обрывистого берега был извлечен труп Гордея.
Вместе с Парамоном исчезла куда-то Прасковья. Но жить в этом доме-пустыре Серафиме долго не довелось. Как-то, возвращаясь с работы, она заметила, что из-за забора клубами вырывается сизый дым.
— Уж не поджог ли это? — встревожилась Серафима, опустила на землю Данилку, которого она только что взяла из яслей, и, не чуя ног, кинулась к жилищу.
Но каково же было ее удивление, когда она увидела вовсю распахнутую калитку, а посередине двора — дымящийся самовар.
«Неужто Прасковья воротилась?» — мелькнула догадка.
Но все разъяснилось просто. В дверях появилась с радостной улыбкой на лице соседка Наталья Сальникова — молодая цветущая женщина, несколько дней назад отгулявшая свадьбу со скотником Еремеем Сизочкиным. Она торопливо растирала щеку холщевым передником, не переставая хохотать.
— Вот, каналья, прилипнет, так ничем не отдерешь… А ты проходи, проходи, Сима, — поразила она Серафиму тоном хозяйского приглашения. — Ноне утром купили этот дом у Прасковьи. Сама понимаешь, только поженились. А в тятенькином курмыше какое житье? Целый день друг друга локтями ширяют… И тут как раз Прасковья на радость подвернулась. Говорит, что торговаться некогда, давайте тыщу и забирайте все на корню: и тряпки, и птицу…