— Неужто к нам! — в отчаянии вскрикивали женщины при виде усталого и припудренного дорожной пылью рассыльного райвоенкомата. — Может быть, все-таки мимо?
И замирало сердце у матерей и жен, когда этот малоразговорчивый гонец переступал их порог, протягивал серый листок повестки и, ткнув в ее нижний угол, сухо произносил: «Вот тут распишитесь. Завтра в военкомат. Запасное белье, на три дня харчей, кружку и ложку надо взять!»
И хотя нежданным был этот курьер войны, никто не закрывал перед ним дверей, никто не отказывал ему в глотке освежающей воды и даже в обеде.
Уже в первые дни войны не менее четырех десятков парней и мужчин Самойловки уехали на сборный пункт в районный центр. Хмельной бражкой забродили деревенские улочки. С раннего утра до глубокой ночи под женские слезные причитания, под охрипшие и осипшие голоса подвыпивших, под звуки уже потерявших речистость гармоник шли проводы завтрашних ратников. Одни собирались, другие, предчувствуя скорое расставание, поднимая дорожную пыль, бродили от дома к дому, выкрикивали хмельными голосами напутственные слова, обещания скоро встретиться.
Весть о войне повергла Серафиму в полную растерянность. В душе заговорило то, чего она не замечала раньше. Приблизились дни призыва в армию Михаила, который уже возвратился из поездки по Казахстану.
Радости Данилки и Саньки не было конца. Они целые дни проводили у отца, осыпая его бесконечными вопросами, не желая отлучиться от него ни на шаг. Детям Михаил привез множество подарков: и вельветовые курточки, сшитые на мусульманский манер, и сапожки из замши, которые именовались ичигами. О лакомствах не приходилось и говорить. В руках мальчуганов появлялись то тульские пряники, то казахские сладковатые лепешки, то белые, точно слепленные из известки, кусочки кисловатого татарского «крута». Дети нередко оставались ночевать у отца. И получалось так, что Серафима не видела их целыми днями.
Но однажды утром Санька вернулся к матери в сельсоветское жилище раньше обычного, утром.
— Мам, папка тебя зовет. Говорит, пусть зайдет на минуту, — объявил он с порога.
Бесхитростные слова Саньки словно ошпарили Серафиму кипятком. Что-то безжалостное и резкое ударило по сознанию. Что это? Разве может он еще меня приглашать? Для чего? Бросить последние обвинительные и оскорбительные слова, избавить себя от всего? Очиститься от накипи на сердце. Наконец-то он все-таки решился!
Серафима, немного поразмыслив, решила сходить к Михаилу. Да, он имеет право высказать ей все. Она заслужила это. Будь, что будет. Хорошего от этой встречи Воланова ничего не ждала. Сама не зная зачем, надела на себя праздничную кофту, тщательно расчесала и закрутила на затылке в толстый и тугой жгут волосы.
Михаила застала в прихожке. Он стоял около косяка в нательной рубахе перед повешенным на гвоздике круглым зеркальцем и скоблил намыленную бороду, Серафиму увидел через зеркальце. Сразу же бросил на стол бритву и повернулся.
Серафима заметила растерянность Михаила. Он засуетился, взял с лавки рубаху и хотел было ее надеть, но, вспомнив, что на щеках мыло, достал с гвоздя полотенце и приложил его к лицу.
— Да уж добрился бы, — нерешительно предложила Серафима. — Не убегу, успеешь все высказать…
— Черт с ним, с бритьем, теперь уж, кажись, все мыло вытер.
Михаил резко повернулся к Серафиме, и ее несколько смутило то, что в глазах его не было ни капли злорадства или гнева.
«Что же это? Или он унизился, решил встать на колени и просить о возвращении? — брезгливо морщась, подумала Серафима. — Только бы не это!»
— Через четыре часа должен я быть в райвоенкомате, подвода сейчас подойдет. На фронт ухожу, — немного успокоившись, объяснил Михаил. — Хотел сперва записку черкнуть что не доведется более свидеться…
В первый день войны Серафима подумала, что скоро, видимо, придет повестка и Михаилу, но она не была готова вот к такому резкому и неожиданному обороту и вот так сразу, ни с того ни с сего — через четыре часа. Хотя бы завтра.
Слух Серафимы уже больше ничего не воспринимал. Она чувствовала, что именно сейчас, в этот миг ей был зачитан суровый приговор за все ее легкомыслие. К вискам нахлынула кровь, заклокотала в набухших жилках. Почувствовала жар.
Не успела, не успела ничего сделать Серафима. А ведь были мысли излить душу, высказать все, прямо и честно. И не для того, чтобы выпросить прощение или милость, нет. Хотелось сделать Михаилу приятное в том, чтобы он увидел сломанную гордыню, понял, что она стоит гораздо ниже его. Он заслуживает такого признания. Слишком много наломано дров. Пусть он хотя бы это испытал и навсегда оставался таким, каким был. И больше ничего не нужно.