Глаз открыть я не решалась. Вдруг необыкновенно приятное ощущение легкости охватило меня, и я поняла, что мы оторвались от земли. Я открыла глаза. Самолет набирал высоту. Я вздохнула свободно, радостно и легко. Всякий страх исчез, и я поняла, что он уже больше ко мне никогда не вернется. Борьба с ним или, вернее, с моим больным и неприспособленным сердцем была позади, и я вышла из нее победительницей.
Я взглянула вниз: ангары аэродрома казались спичечными коробочками. Москва расстилалась плоским планом квадратов с длинными черточками улиц, которые мало-помалу теряли четкость своих очертаний, сливаясь в блеклые пятна. Потянулись белые загородные, покрытые снегом поля.
Больше смотреть вниз не хотелось. Я поняла, что вид с высоты полета не настолько красив, как я предполагала. Это очень напоминало чертежный план.
Но как влекло небо! Как радостно билось сердце от стремительности и дерзости полета!..
Вдруг Раевский обернулся ко мне. Я сделала ему знак рукою вверх — он кивнул и стал набирать высоту.
Взглянув вниз, я теперь увидела только туман. Земля исчезла. Мы продолжали набирать высоту, и Раевский еще раз обернулся ко мне. Я кивнула, прижала руки к груди, стараясь этим выразить мой восторг, и опять сделала рукой движение вверх. Больше уже Раевский ко мне не оборачивался.
Когда мы снизились, я была еще опьянена полетом и от впервые испытанного какого-то сладкого волнения еле держалась на ногах. Я могла только, сняв шлем, схватить руку Раевского.
— Спасибо! Спасибо! — благодарно повторяла я.
— Что вы! Я с удовольствием буду с вами летать! — И он кивнул Васильеву. — У нее прекрасная летная дисциплина для женщины. Ведь нас поболтало. Интересно, во сколько баллов сейчас ветер?
Васильев был в полном недоумении.
— И чего это ты в слепой полет пустился? — удивленно спросил он Раевского.
— Отчего?.. Твоя жена просила все выше да выше!
Я заметила, что Васильев не верит собственным ушам. Я посмотрела на него и презрительно улыбнулась.
5
Потом мы сидели в кафе на Страстной площади в Доме актера. После кафе зашли в только что открывшийся бывший магазин Елисеева, и Васильев четверть часа пропадал почему-то в кабинете директора. Потом он велел своему лихачу ехать к Большому театру и, оставив меня в санях, опять некоторое время отсутствовал, после чего наконец повез к знаменитому сапожнику, который жил в начале Садовой-Триумфальной.
Мы вели отрывочный разговор и перекидывались незначительными фразами. Неприятное чувство какой-то тревоги и настороженности меня не покидало.
Был пятый час дня, когда мы поднимались по лестнице к нашей квартире.
Я мечтала поскорей прийти домой, отдохнуть, рассмотреть все покупки, разобраться в мыслях и впечатлениях. Я была уверена, что посидев для приличия каких-нибудь четверть часа, Васильев наконец уйдет. Втайне я горела желанием спровадить его поскорее.
— Спасибо, — обратилась я к нему, когда мы подошли к дверям, — спасибо за все доставленные удовольствия.
— А я еще не ухожу! — перебил он. — И уходить не собираюсь. Пожалуйста, не смотрите на меня так грозно. Я уже приготовил вам новый сюрприз, который ждет вас дома. — И он с самым бесцеремонным видом нажал кнопку звонка.
Нас встретили мама и тетка в праздничных платьях, возбужденные и веселые. Оказалось, что у Елисеева Васильев заказал целую корзину дорогих закусок и вин, а в Большом взял ложу бенуара на «Кармен», которая шла вечером. Пока мы ездили по магазинам и сидели у сапожника, все это уже было доставлено на Поварскую.
— Скорее, скорее! — тоном хозяина торопил Васильев. — Закусим и поедем. В половине восьмого начало оперы… Есть у вас где-нибудь поблизости телефон, чтобы я мог вызвать для театра машину?..
Так началась эпопея с Васильевым.
Я взглянула на тетку и маму: обе были розовые, помолодевшие, глаза от выпитого вина блестели. Они весело разговаривали между собой и смотрели на Васильева хотя и с удивлением, но восторженно.
Во время антрактов к нам в ложу или, вернее, к Васильеву входили какие-то бесконечные посетители. То какие-то летчики, то политкаторжане, то матросы, то комиссары, и со всеми он обнимался. Какого-то Дмитрия Ивановича Васильев схватил за борт пиджака и пихнул на кресло около тетки.
— Это крупный инженер, одинокий, с большим будущим, у него все есть, кроме жены… он мечтает жениться, — шепнул Васильев, нагнувшись к маминому уху, и бедный Дмитрий Иванович был отдан тетке на растерзание.
На барьере нашей ложи не видно было даже алого бархата: коробки с конфетами, мандарины, плитки шоколада, печенье, — ну, словом, все, что только мог достать Васильев в буфете. А тетка щурилась на бедного Дмитрия Ивановича, хватала его за руки и говорила: