Сгинь Запад – Змея и Блудница, –
Наш суженый – отрок Восток! –
так категорично формулирует Клюев свое кредо тех лет. С великой изобретательностью использует поэт любую возможность для того, чтобы сблизить, соединить, слить в единый образ привычные для читателя русские понятия с экзотическими, восточными. Херувимы у него в стихах венчают Вологду с Багдадом, березы напевают сторожу Архипу «песенку Зюлейки», «у русского мальца на губе Китайское солнце горит». «Помнит моя подоплека Желтый Кашмир и Тибет», – сказано в другом стихотворении. И сама Россия в эти годы для Клюева не блоковская «властноокая жена» или старуха-мать, а величественная, древняя и таинственная Святая Русь, одухотворенная красотой и вскормленная культурой Востока.
Русь течет к Великой Пирамиде,
В Вавилон, в сады Семирамиды;
Есть в избе, в сверчковой панихиде,
Стены Плача, Жертвенник Обиды.
Но в основном перед нами все тот же Клюев, гневно и убежденно продолжающий обличать Город и ненавистную ему «культуру»: «Прокаженны Стих, Газета, Лики Струн и Кисть с Резцом...». Укрепляя в читателях представление о своей первозданной творческой силе, он настойчиво подчеркивает свое «естественное» происхождение: «Я родился не в башне, не в пагоде, А в лугу, где овчарник обительский». Истинную красоту и жизненную премудрость поэт постигает не из книг, а приобщением к Природе. «Я видел звука лик и музыку постиг, Даря уста цветку, без ваших ржавых книг»; «Я учусь у рябки, а не в Дерптах», – вызывающе бросал Клюев.
Приводя эти строки, уместно вспомнить, что Клюев, хотя и не учился «в Дерптах», все же много и настойчиво занимался самообразованием. Он вовсе не избегал «ржавых книг», знал не только церковную литературу, но и классическую (русскую и западноевропейскую), а также современную: Л. Андреева, Бунина и др. О начитанности Клюева лучше всего говорит его собственная поэзия, насыщенная реминисценциями различных культурных эпох.
Еще менее соответствовали реальному облику Клюева его призывы к физическому труду. В какой-то мере программным можно считать его стихотворение «Труд», где вновь звучит укоризненное клюевское «вы», обращенное ко всем, кто не занят грубым крестьянским трудом и не зарабатывает свой хлеб «в поте лица». («Вы оттого печальны и несчастны, Что под ярмо не нудили крестец».) «Свить сенный воз мудрее, чем создать «Войну и мир» иль Шиллера балладу», – заявлял Клюев в том же стихотворении (с чем охотно согласился бы автор «Войны и мира», не говоря уже о Пимене Карпове). Связанный с землею крестьянский труд для Клюева бесконечно выше «городского» – интеллектуального. «Божественный» народ, с одной стороны, и обреченная «культура», с другой, – такова, как и прежде, его непримиримая позиция. Впрочем, как уже отмечалось, сам Клюев в крестьянских работах не участвовал и не слишком «нудил» свой крестец «под ярмо». Однако миф о «народном» или «крестьянском» поэте требовал, разумеется, именно таких черт.
В 1916-1917 годах окончательно складывается и поэтика Клюева, призванная утвердить, художественно запечатлеть этот миф. Стихи Клюева до предела насыщаются реалиями, связанными с мужицкой «космогонией», обрастают этнографическими и иными подробностями. Так, стихотворение «Четыре вдовицы к усопшей пришли...» (первая из «Избяных песен») достоверно передает процесс погребения крестьянской женщины («Четыре вдовы в поминальных платках, Та с гребнем, та с пеплом, с рядниной в руках, Пришли, положили поклон до земли, Опосля с ковригою печь обошли...»). Клюев охотно использует народно-мифологические представления, символику древнейших обрядов и культов, где смешиваются воедино христианские и языческие верования («В метле есть душа – деревянный божок, А в буре Илья – громогласный пророк»). Религиозная символика в стихах Клюева приобретает народно-фольклорную (более чем церковно-каноническую!) окраску. Исус, Спас, Богородица, Егорий (св. Георгий), Микола (Николай Угодник), Илья-пророк, Власий – все эти имена входят в поэзию Клюева именно в том виде, в каком они бытовали в народе. Фольклорное, сказочное происхождение имеют, как правило, и другие клюевские образы: птицы Алконост, Гамаюн, Рох, Паскарага; Садко; Голубиная книга; Китеж-град. «Горыныч, Сирин, Царь Кащей – Все явь родимая, простая».
До весны 1918 года Клюев живет в деревне. Здесь до него доходит весть о «пролетарской революции» в Петрограде, и это событие немедленно отразилось в его лирике той поры: «Товарищ», «Коммуна», «Из "Красной газеты"» и др. «Из подвалов, из темных углов, От машин и печей огнеглазых Мы восстали могучей громов, Чтоб увидеть все небо в алмазах», – возглашал Клюев в одном из своих стихотворений конца 1917 года, впервые напечатанном в эсеровской газете «Знамя труда».