Клюев много размышлял о судьбах народного искусства, о «Великом Народном Зрении», о символическом значении разного рода деталей в избе, церкви, вышивке и т.д. Он собирал по окрестным деревням иконы, древние рукописные книги и предметы старины – возможно, надеясь спасти их от уничтожения. Выступая перед вытегорами, он указывал им на непреходящую ценность этих вещей, их связь с «народной душой». Так, 14 января 1920 года на съезде учителей Вытегорского уезда Клюев говорил:
«Думают, подозревают ли олончане, <...> что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах, голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон – символы, простые, но изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания? <...>
Искусство, подлинное искусство во всем: и в своеобразном узоре наших изб <...> и в архитектуре древних часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческих душ, подымающихся в вечном искании правды к небу. <...>
Искусство, не понятое еще миром, но уже открытое искусство, и в иконописи, древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край».
Клюев надеялся, что в Советской России, где «правда должна стать фактом жизни», будет признано великое значение народной культуры, «ее связь с культурой Советов». Но события развивались не так, как мечталось Клюеву. Гражданская война не затихала, усиливались разруха и голод; повсюду бесчинствовали продотряды, изымая у крестьян «излишки». Власть науськивала «батраков» на «эксплуататоров», как правило, – нерадивых и неимущих на работящих и зажиточных. В деревнях становилось безлюдно. Апокалиптические предчувствия поэта, казалось, подтверждались; отчаяние, ощущение всеобщей гибели охватывали Клюева. Эти тягостные настроения отразились отчасти в его статье «Сорок два гвоздя». «Где ты, золотая тропиночка, – сокрушается Клюев, – ось жизни народа русского, крепкая адамантовая верея, застава Святогорова? Заросла ты кровяник-травой, лют-травой, лом-травой невылазной, липучей, и по золоту – настилу твоему басманному, броневик – исчадье адово прогромыхал. Смята, перекошена, изъязвлена тропа жизни русской. И не знаешь, куда, к кому и зачем идти».
Подобными чувствами продиктованы и письма Клюева, которые он писал в то время из Вытегры своим знакомым в Петроград и Москву. Так, в конце 1919 года он с горечью и обидой рассказывал о своей жизни Миролюбову:
«Принял Ваше письмо со слезами – оно, как первая ласточка, обрадовало меня несказанно. Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня добрым словом, окромя Вас. На што <так! – К.А. > Сергей Александрович Есенин, кажется, ели с одного куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои. Молю Вас, как отца родного, потрудитесь ради великой скорби моей сообщить Есенину, что живу я, как у собаки в пасти, что рай мой осквернен и разрушен, что Сирин мой не спасся и на шестке, что от него осталось единое малое перышко. Все, все погибло. И сам я жду погибели неизбежной и беспесенной. Как зиму переживу, один Бог знает. Солома да вода, нет ни сапог, ни рубахи. На деньги в наших краях спички горелой не купишь. Деревня стала чирьем-недотрогой, завязла в деньгах по горло. Вы упоминаете про масло, но коровы давно съедены, молока иногда в целой деревне не найти младенцу в рожок... <...> Ах, слеза моя, горелая, пропащая! Белогвардейцы в нескольких верстах от Пудожа. Страх смертный, что придут и повесят вниз головой и собаки обглодают лицо мне. <...> Приехал бы я в Москву, да проезд невозможен: нужно все «по служебным делам» – вот я и сижу на горелом месте и вою, как щенок шелудивый. И пропаду, как вошь под коростой, во славу Третьего Интернационала. <...> Вы пишете о стихах! Стыдно мне выносить их на люди. Они уже с занозой, с ядком. Бесенята обсели их, как мухи. И пишу я мало. В месяц раз. Печатаюсь в крохотной уездной газетке. Присылаю Вам и прозу свою – думаю, не помеха будет то, что она была пропечатана в упомянутой газетке: никто этого не знает. <...> Еще прошу Вас высылать мне журнал, передать Есенину, чтобы он написал мне, как живет и как его пути. До свидания, Виктор Сергеевич. Приветствую Вас из Жизни, а если пропаду, – то из Смерти».