Впрочем, суждения Троцкого о Клюеве не лишены были трезвости и даже известной прозорливости. Он оценивал поэта как «крупную индивидуальность» и видел многое из того, чего подчас не замечали другие. Например, Троцкий ясно понимал, что Клюев многим обязан «городской» культуре, что, усвоив и переняв ее, он искусно украсил ею «крестьянский сруб своей поэзии». Справедливо подчеркивал Троцкий и противоречивость Клюева: «Одним лицом к прошлому, другим – к будущему». Вместе с тем, отнюдь не симпатизируя «лапотному Янусу», Троцкий подходил к поэту с классовой меркой и находил в нем «буржуазную выучку». «Хороший стихотворный хозяин», Клюев, по словам Троцкого, вывез из города свою «стихотворную технику», подобно тому «как сосед вывез оттуда граммофон». Собственно, в изображении Троцкого Клюев представал уже «кулацким» поэтом (хотя Троцкий старался избегать этого термина). Очерк заканчивался вопросом: «Каков будет дальнейший путь Клюева: к революции или от нее?» Ответ на этот вопрос был для Троцкого ясен: «Скорее, от революции: слишком уж он насыщен прошлым».
«Пишут обо мне не то, что нужно, – записал Архипов в январе 1923 года слова Клюева. – Треплют больше одежды мои, а о моем сердце нет слов у писателей.
Не литератором модным хотелось бы мне стать, а послушником у какого-нибудь Исаака Сириянина, чтоб повязка на моих бедрах да глиняный кувшин были единственным имуществом моим, чтоб тело мое, смуглое и молчаливое, как песок пустыни, целовал шафрановый ветер Месопотамии.
Вот отчего печаль моя и так глубоки морщины на моем лбу...».
Глава 8
НА БЕРЕГАХ НЕВЫ
Приблизительно в июле 1923 года Клюев был арестован в Вытегре и доставлен в Петроград, но через несколько дней выпущен. Причины ареста не вполне ясны (есть сведения, что в то время Клюева арестовывали дважды). Освободившись, поэт принимает решение не возвращаться в Вытегру, тем более что Н.И. Архипов уже до этого перебрался в Петроград, где жили его мать и сестры. К судьбе Клюева (и, видимо, Архипова) на этот раз проявил внимание влиятельный Илья Ионов, председатель петроградского правления Госиздата. С его помощью Клюев вселяется в полутемную комнату на заднем дворе дома 45 по улице Герцена (до 1920 и с 1993 года – Большая Морская) – этот дом до осени 1924 года принадлежал Госиздату. В соседней квартире живет Архипов с семьей. В 1925 году, когда Архипов, назначенный директором дворцов-музеев в Петергофе, покидает Ленинград, Клюев перебирается в его квартиру и занимает комнату побольше; в двух других комнатах поселяется художник Павел Мансуров с матерью и сестрой.* [Павел Андреевич Мансуров (1896-1983) жил в Ленинграде до августа 1928 г. Уехал в Италию (официально), остался за границей. Умер в Ницце. В 1995 г. в Петербурге и Ницце состоялась его персональная выставка].
Нуждаясь в деньгах, Клюев безотлагательно начинает переговоры о переиздании своих сочинений. Он обращается в московскую писательскую артель «Круг» с предложением о переиздании сборника «Львиный хлеб».* [К.А. Федин, член правления «Круга», писал 31 августа 1923 г. П.Н. Медведеву: «Сообщите, пожалуйста, Н. Клюеву, что при «Круге» в начале наступающего литературн<ого> сезона организуется автономная секция писателей, которые будут именоваться, вероятно, «крестьянскими». Секцию организует Серг<ей> Есенин, который имеет в виду пригласить Клюева войти членом в эту организацию. Я прошу со своей стороны Клюева войти непосредственно или через «Круг» в сношения с Есениным касательно издания у нас клюевского дополненного "Львиного хлеба"» (издание «Львиного хлеба» в «Круге» не состоялось)]. Кроме того, петроградский Госиздат заключает с поэтом договор на сборник «Ленин» объемом 609 стихотворных строк (договор от 14 сентября 1923 года).
Осенью 1923 года Клюев вновь обращается к Есенину, недавно вернувшемуся из заграничного путешествия (вместе с Айседорой Дункан), просит о помощи. В одном из его «сказов» («Бесовская басня про Есенина»), записанных Н.И. Архиповым, читаем:
«Привезли меня в Питер по этапу, за секретным пакетом, под усиленным конвоем. А как я перед властью омылся и оправдался, вышел из узилища на Гороховой, как веха в поле, ни угла у меня, ни хлеба. Повел меня дух по добрым людям; приотъелся я у них и своим углом обзавелся. Раскинул розмысли: как дальше быть? И пришло мне на ум написать письмо Есенину, потому как раньше я был наслышан о его достатках немалых, женитьбе богатой и легкой жизни. Писал письмо слезами, так, мол, и так, мой песенный братец, одной мы зыбкой пестованы, матерью-землей в мир посланы, одной крестной клятвой закляты, и другого ему немало написал я, червонных и кипарисовых слов, отчего допрежь у него, как было мне приметно, сердце отеплялось».