Это новые злые песни –
Волчий брех и вороний грай...
На московской кровавой Пресне
Не взрастет словесный Китай,
И не склонится Русь-белица
Над убрусом, где златен лик.
По-речному таит страница
Лебединый отлетный крик.
Отлетает Русь, отлетает
С косогоров, лазов, лесов...
24 декабря 1925 года в Ленинград приезжает Есенин. Остановившись в гостинице «Англетер» (в двух шагах от дома, где жил Клюев), он в течение последующих дней неоднократно встречается с «песенным братом». (Существует несколько описаний их последней встречи, достаточно разноречивых.)
Известие о смерти Есенина Клюеву принес П.Н. Медведев. В сохранившихся записях Медведева читаем:
«Выслушал спокойно (наружно). «Этого и нужно было ждать». Замолкли.
Клюев поднялся, вынул из комода свечу, зажег у божницы и начал молиться за упокой души.
Сел. Не выдержал – заплакал. "Я говорил Сереженьке и писал к нему: Брось эту жизнь. Собакой у твоего порога лягу. Ветру не дам на тебя дохнуть. Рабом твоим буду. Не поверил – зависть, мол, к литер<атурной> славе. Обещал 10 лет не брать пера в руки. Не поверил – обманываю. А слава вот к чему приводит"».
А 29 декабря вечером в помещении Всероссийского Союза писателей на Фонтанке, где проходила гражданская панихида, Клюев прощался с Есениным. Находясь в толпе людей, неотрывно смотрел в лицо мертвому. «Когда у гроба стоял Николай Клюев, по его щекам текли слезы», – вспоминает очевидец Н. Браун. На известной фотографии, сделанной в тот же день, Клюев стоит у изголовья гроба; рядом с ним – С.А. Толстая, Ионов, Садофьев, Эрлих и др. Когда стали опускать крышку, он склонился над телом, долго что-то шептал и целовал Есенина. Потом провожал гроб по Невскому до Московского вокзала.
Смерть Есенина потрясла Клюева; до конца своих дней он вспоминал о нем, укоризненно, но с неизменной любовью. Часто рассказывал сны, в которых являлся Есенин. Но истинным памятником ушедшему другу была поэма-реквием «Плач о Сергее Есенине» (1926). Горько, навзрыд оплакивая Есенина («Овдовел я без тебя, как печь без помяльца»), Клюев, как и в «Четвертом Риме», грозит «отступнику», осыпает его упреками:
А всё за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Медосту да Власу.
Поэма характерна для «эпического» стиля позднего Клюева. В ней органически сливаются воедино оба потока клюевской поэзии: эпос и лирика, стилизация и «свое». В.Г. Базанов отмечал, что это «произведение многоплановое, затемненное густым слоем метафор-загадок, сложной символикой». Невозможно установить, подчеркивал исследователь, все фольклорные источники «Плача...». Впрочем, основной эпиграф («Мы свое отбаяли до срока – Журавли, застигнутые вьюгой...») прочитывается без труда: это строки самого Клюева (изъятые из текста поэмы по цензурным причинам), не только скорбящего о Есенине, но и сознающего собственную обреченность.
В течение 1926 года Клюев не раз выступал с чтением этой поэмы. Одно из его выступлений запечатлено в романе Ольги Форш «Сумасшедший корабль»; Клюев выведен здесь под именем Микулы.
«Он вышел с правом, властно, как поцелуйный брат, пестун и учитель. Поклонился публике земно – так дьяк в опере кланяется Годунову. Выпрямился и слегка вперед выдвинул лицо с защуренными на миг глазами. Лицо уже было овеяно собранной песенной силой. Вдруг Микула распахнул веки и без ошибки, как разящую стрелу, пустил голос.
Он разделил помин души на две части. В первой его встреча юноши-поэта, во второй – измена этого юноши пестуну и старшему брату, и себе самому. <...>
Еще под обаянием этой песенной нежности были люди, как вдруг он шагнул ближе к рампе, подобрался, как тигр для прыжка, и зашипел язвительно, с таким древним, накопленным ядом, что сделалось жутко.
Уже не было любящей, покрывающей слабости матери, отец-колдун пытал жестоко, как тот, в «Страшной мести», Катеринину душу за то, что не послушала его слов. <...>
Никто не уловил перехода, когда он, сделав еще один мелкий шажок вперед, стал говорить уже не свои, а стихи того поэта, ушедшего. <...> Было до такой верности похоже на голос того, когда с глухим отчаянием, ухарством, с пьяной икотой он кончил:
Ты Рассея моя... Рас... сея...
Азиатская сторона...
С умеренным вожделением у публики было кончено. Люди притихли, побледнев от настоящего испуга. Чудовищно было для чувств обывателя это нарушение уважения к смерти, к всеобщим эстетическим и этическим вкусам.
Микула опять ударил земно поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую. Его спросили: