Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца.
Мне во злат шатер не воротиться!
И, как обычно у Клюева, в финале поэмы, по закону контраста, возникает прекрасный и чистый образ: Лидда – «город белых цветов» на Индийском помории, устоявший под саблями сарацинов. Видение этого «страстотерпного» библейского города переведено у Клюева в современный план и сливается в заключительных строках поэмы с образом Великой Матери – России:
Где ты, город-розан,
Волжская береза,
Лебединый крик
И, ордой иссечен,
Осиянно вечен,
Материнский Лик?!
«В «Погорельщине», – писал В.Г. Базанов, – сходятся многие мотивы и образы более ранней клюевской поэзии <...> ощущаются складки словесной орнаментики, отчетливее обозначаются сильные и слабые стороны мировоззрения Клюева. <...> Поэма насыщена этнографией и фольклором, художественным видением поэтической старины и пониманием православно-языческого синкретизма в народном искусстве». Все это справедливо. «Погорельщина» действительно вбирает в себя мотивы и образы, опыт и знания, накопленные Клюевым за многие годы, подводит итог его художническим исканиям, его размышлениям над судьбой России.
Можно предположить, что в работе над «Погорельщиной» Клюев вдохновлялся впечатлениями от совершенного им путешествия на Север (предположительно, летом 1925 или 1927 года* [Однако в августе 1927 г. Клюев отдыхал в деревне Клишине близ Идрицы Псковской области]). Упоминание об этом встречается в воспоминаниях В.А. Мануйлова (описанный им эпизод относится к февралю-марту 1928 года): «Клюев начал рассказывать о своих летних странствиях на Печору к старообрядцам, к сектантам, которые до прошлого года жили настолько уединенно, что даже не слыхали о Советской власти, о Ленине. Николай Алексеевич был одним из немногих, кто знал, как добраться до отдаленных северных скитов по тайным тропинкам, отыскивая путь по зарубкам на вековых стволах. Он рассказывал, как в глухих лесах за Печорой, отрезанные от всего мира, живут праведные люди, по дониконовским старопечатным книгам правят службы и строят часовенки и пятистенные избы так же прочно и красиво, как пятьсот лет тому назад». (Не следует, конечно, забывать при оценке этого рассказа, что он от начала и до конца принадлежит Клюеву).
Клюев охотно знакомил с «Погорельщиной» своих слушателей. В начале января 1929 года он исполнял ее в ленинградском Доме писателей, в начале 1930 года – в Доме деревенского театра и т.д. В недавно опубликованных выдержках из дневника писателя Ефима Вихрева нашли отражение два публичных чтения «Погорельщины» в Москве – 13 ноября 1929 года у писателя И.И. Катаева и 12 января 1930 года в здании Исторического музея у фольклориста Ю.М. Соколова.
Среди лиц, присутствовавших на чтении, – С. Клычков, П. Орешин, Б. Пильняк, прозаики из группы «Перевал» или тесно связанные с нею (А.К. Воронский, Г.А. Глинка-Волжский, Б.А. Губер, Н.Н. Зарудин, И.И. Катаев, Н.И. Колоколов, И. Лежнев, П.В. Слётов, С.Д. Фомин), фольклорист Б.М. Соколов (брат Ю.М. Соколова). Согласно дневнику Вихрева и другим свидетельствам, «Погорельщина» в исполнении Клюева производила на слушателей огромное впечатление.
Переводчица и литературовед В.А. Дынник, жена Ю.М. Соколова, вспоминала:
«Как-то Юр<ий> М<атвеевич> пришел домой и с радостной улыбкой сообщил мне, что сегодня вечером Клюев будет у нас читать свою поэму. Собралось несколько человек, друзей. Клюев стал читать. Это была поэма (довольно большая) «О кружевнице...».* [Видимо, В.А. Дынник запомнился отрывок «Погорельщины», где упоминается «кружевница Проня»]. Читал предельно просто, но все были словно заколдованы. Я считаю, что совершенно свободна от всяческих суеверий, но на этот раз во мне возникло ощущение, что передо мною настоящий колдун... Стихи были хорошие, но все же не колдовские. Колдовство исходило от самого облика поэта, от его простого, казалось бы, чтения. Повеяло чем-то от «Хозяйки» Достоевского».